Летние обманы - Бернхард Шлинк

— Что ты этим хочешь сказать?

— Мы уходим от тебя. Мы переезжаем…

— Вы? Ты и Рита? Ребенок, которого я пеленал и купал, для которого я готовил еду и которого научил читать и писать? За которым я ухаживал во время болезни? Ни один судья не присудит тебе Риту!

— После твоего сегодняшнего покушения?

— Моего покушения? — Он снова покачал головой. — Не было никакого покушения. Я только попытался от всего отключиться — от телефона и Интернета, ну и от всего остального отгородиться.

— Это было покушение. И водитель, который доставил меня сюда, сообщит об этом шерифу.

До сих пор он сидел на стуле, понурясь и опустив голову. Но тут он выпрямился:

— Я забрал оттуда машину и приехал на ней сюда. Заграждение уже убрано. Единственное, что выяснит шериф, — это то, что ты везла в машине ребенка, не посадив его в детское сиденье и не закрепив ремень безопасности. — Он посмотрел на жену. — Ни один судья не присудит тебе Риту. Так что придется тебе остаться со мной.

Какой взгляд она на него бросила? Ненавидящий? Этого не могло быть. Оторопелый. Болит у нее не сломанная рука и не сломанные ребра. Болит в ней досада на то, что он перечеркнул ее планы. Она не хочет осознать, что больше не сможет поступать, как ей вздумается, не считаясь с его мнением. Так пускай же наконец поймет!

Он поднялся:

— Я люблю тебя, Кейт!

По какому праву она глядит на него с таким ужасом? По какому праву заявляет: «Ты сошел с ума»?

Через город он проехал по главной улице. Он бы с удовольствием незаметно вернул назад перекладины и подставки, но праздник города уже прошел, и штабеля были убраны.

Из магазина он позвонил в телефонную компанию и сообщил им о повреждении на линии. Там пообещали сегодня же прислать ремонтников.

Дома он обошел все комнаты. В спальне раздвинул занавески и отворил окно, прибрал постель и сложил ночную рубашку и пижаму. Подойдя к кабинету Кейт, остановился на пороге. Там все было прибрано; на столе, кроме компьютера и принтера да стопки печатных листов, было пусто, книжки и бумаги, валявшиеся на полу, были сложены на полки. Казалось, она поставила завершающую точку не только в своей книге, но завершила целый период своей жизни. Ему стало грустно. Комната Риты пахла маленькой девочкой; он закрыл глаза, понюхал и учуял запах ее медвежонка, которого она не давала стирать, ее шампуня, ее пота. На кухне он собрал посуду и кастрюли и отправил в посудомоечную машину, остальное оставил, где нашел: свитер, словно Кейт в любую минуту может войти и его надеть, краски, словно Рита прямо сейчас сядет к столу и примется рисовать. Ему показалось вдруг холодно, и он отвернул кран отопления.

Он вышел на крыльцо. Ни один судья не отберет у него Риту. В худшем случае толковый адвокат добьется для него хороших алиментов. Ну что ж! Тогда он будет жить с Ритой один в горах. Значит, придется Рите привыкать к тому, что мать у нее живет отдельно в пяти часах езды отсюда. Кейт решила довести дело до крайности? Пускай попробует — ей же хуже!

Он обвел взглядом лес, лужайку с яблонями и кустами сирени, пруд с плакучей ивой. Что же, никогда, значит, не бывать совместному катанию на коньках по замерзшему пруду? Не бывать катанию на санках со склона на том берегу? Даже если Рита как-то справится без матери в эмоциональном плане, а он в финансовом обойдется без Кейт, он все равно не желает терять тот мир, который еще летом вызывал у него такое ощущение, словно принадлежал ему всегда и всегда будет принадлежать.

Он придумает план, как сохранить все, из чего состоит его жизнь. Даже смешно подумать, что при таком удачном раскладе, как сейчас, это у него не получится! Завтра он заберет из больницы Риту. Через несколько дней они с Ритой встретят у дверей больницы Кейт. С цветами. С плакатом: «Добро пожаловать домой!» Со всей любовью.

Он направился к машине, выгрузил стойки и перекладины и отнес их на площадку перед кухней, на которой пилил и колол дрова для камина. Он трудился дотемна, вытаскивая из стоек гвозди и распиливая на чурки перекладины и подпорки. При свете, падавшем из кухонного окна, он прибрал чурки в поленницу, сняв с нее часть заготовленных к зиме поленьев и рассовав между ними новые чурки.

Набрав в корзину старых дровишек вперемешку с новыми полешками, он отнес ее к камину. Зазвонил телефон: телефонная компания сообщала, что линия восстановлена. Он справился по телефону в больнице и услышал, что Кейт и Рита спят, он может ни о чем не беспокоиться.

Дрова разгорелись. Он подсел к огню и стал глядеть, как языки огня лижут поленья, те разгораются, полыхают жарким пламенем и рассыпаются на угли. На одной голубой чурке он прочел написанное белыми буквами слово «line» — часть надписи «Police line do not cross»[13]. Пламя расплавило краску, та растеклась, и надпись исчезла. Через несколько недель он вот так же будет сидеть у камина с Кейт и Ритой. Кейт прочтет на каком-нибудь чурбачке «not» или «do» и вспомнит сегодняшний день. Она поймет, как он ее любит, придвинется ближе и прижмется к нему.

Инны Стребловой

— Вы ведь узнали меня, да?

Едва успев сесть рядом, он сразу со мной заговорил. Он был последним пассажиром, после него стюардессы закрыли дверь.

— Мы с вами…

Мы с ним стояли в зале ожидания среди других пассажиров. За окнами лил дождь, рейс из Нью-Йорка на Франкфурт все откладывался, и мы убивали время, запивая досаду шампанским и развлекая друг друга историями о запоздавших рейсах и упущенных возможностях.

Он не дал мне договорить:

— Я понял по вашим глазам. Мне знаком этот взгляд: сначала вопросительный, затем припоминающий, затем ужаснувшийся. Откуда вы знаете… Дурацкий вопрос! В конце концов, ведь моя история прошла по всем газетам и по всем каналам.

Я посмотрел в его сторону. Ему можно было дать лет пятьдесят. Высокий и стройный, с приятным, умным лицом, в черных волосах сильно пробивается седина. В баре он не делился с окружающими никакими историями; я обратил внимание только на его мягко обволакивающий, примятый мягкими складочками костюм.

Очень сожалею, — (и почему я сказал «очень сожалею»?), — по я нас не узнал.

Самолет оторвался от земли и стал круто набирать высоту. Я люблю эти минуты, когда тебя вжимает к спинку сиденья, — к животе появляется тянущее ощущение и ты всем телом чувствуешь, что летишь. В иллюминаторе виднелось море городских огней. Затем самолет описал широкую дугу, видно стало только небо, и затем подо мною возникло море, блестевшее в свете луны.

Мой сосед тихонько хохотнул:

— Сколько раз со мной кто-нибудь заговаривал и я делал вид, что я — это не я. Сейчас я решился взять быка за рога, а быка-то и нет! — Он снова хохотнул и представился: — Вернер Мендель. Выпьем за удачный перелет!