В оковах страсти - Дагмар Тродлер

Бог все видит, Элеонора! Я испуганно сжалась. Он тотчас же убрал руки с моих плеч.

— Здесь, как на улице, ужасно холодно. Вам нужно вернуться в свои покои.

Когда он отвернулся, голос его прозвучал более хрипло. Я медленно пошла к нему, страстно желая прервать молчание, в которое он опять окунулся. Боже правый, что со мною происходит?

— Сохрани ее. — Как мрачный траурный занавес, накидка упала между нами. — Возьми. Здесь действительно очень холодно. Я…

Он посмотрел на меня. Было тихо, слышно только, как бьется мое сердце. Наши взгляды встретились.

Ступай, Элеонора! Исчезни, быстро…

Я опрометью помчалась прочь из каморки. Возвратясь в женскую башню, даже не переводя дыхания, я начала искать в сундуке новую пару башмаков. Но мысли мои были об одном и том же. Ради всего святого, как ему удалось так все во мне перевернуть? Его глаза в полутьме и эти руки… Может, сам Господь Бог предостерег от греха, заставив меня быстро уйти? В смятении я прислонилась к холодной стене. Эти глаза не только смотрят, они умеют говорить, но их языка я не поняла. Господи, не оставь своею милостью, они внушают мне страх. Язычник из мира тьмы, почему именно он должен был стать моим слугой? Бог накажет нас за это, и не помогут все молитвы мира. Он умышленно дотрагивался до меня — о всемогущий Боже! Я чувствовала его руки на своем теле… Боже, будь милостив ко мне…

— Уйди из моих мыслей, — пробормотала я смущенно, — прочь от меня!

Замерзая, я потерла руки и перекрестилась несколько раз. Он похитил мой покой… Следует ли мне пойти в часовню и попытаться с помощью молитвы освободить свою душу из этой невидимой сети? Domine ad adiuvandum me festina — помоги мне, Всемогущий… Услышит ли меня Господь Бог? В моем сундуке лежала одна большая восковая свеча, которую я хотела пожертвовать Богу только на святую Пасху. Свеча стоила нескольких талеров и пахла сладко, как мед. Если я уже сегодня вечером отнесу ее в часовню, будет ли Господь милосерден ко мне и дарует ли душевный покой? Domine…

По двору, дурачась, бежали две служанки. Я глубоко вздохнула, быстро заплела волосы в косу и покрыла голову платком. По пути в зал я попыталась думать о том, какие представления о войне у варваров, а не о том, как он в последний раз смотрел на меня. Я сжала кулаки: Клеменс планировал нападение. Нападение на мой родной дом. Какая разница, как он посмотрел на меня и что произошло — опасениям Ганса следовало доверять. И я хотела приложить все усилия, чтобы убедить в этом моего подвыпившего отца.

И точно: отец, как почти каждый вечер, наслаждался пивом, жареньями и предавался удовольствиям. Большой зал был полон народа, и служанки проносили подносы с кушаньями. В воздухе стоял запах пищи. Циновки на полу, обновленные всего лишь несколько дней назад, вновь были покрыты мусором и отбросами; собаки дрались из-за костей и объедков и, скуля, отскакивали в сторону, если кто-то наступал им на лапы. Вообще-то в мои обязанности входило следить за порядком на кухне, так как случалось, что кухарка уже в самом начале вечера могла напиться и валяться под столом. Но даже и тогда, когда она лежала под столом, я ничего не могла изменить. Вот и теперь мне приходилось прокладывать себе путь через пахнущие потом тела наверх, к хорам, где сидел со своими гостями граф. Справа от него я увидела бенедиктинского аббата субтильного телосложения, рядом сидел один из наших вассалов, Хуго фон Кухенхайм, на другой стороне склонился над своей лепешкой дядя Рихард и довольно хихикал.

Слуга уже отчаялся навести на столе хотя бы мало-мальский порядок, при каждой удачной шутке кулаки гостей, выражая одобрение, с силой ударяли по столешнице, чаши с вином опрокидывались, недоеденная солонина падала с тарелок, капая соком, а овощи раскатывались по образовавшимся из вина лужам. На месте, где обычно сидела я, еда стояла нетронутой. Один слуга пробежал мимо с тазиком воды для мытья рук. Мыть перед едой руки было нововведением моей матери. Полотенце можно было назвать лишь относительно чистым — нужно будет серьезно поговорить с прачками, приказав заменить их другими. Помыв руки, я села, поприветствовав собравшееся за столом общество. Все уже были остаточно пьяны, и потому я решила не делать из своего намерения тайны. Чем больше свидетелей, тем меньше воли отец будет давать своему гневу.

— А вот и солнце нашего замка — скажи мне, где ты так долго была? — приветствовал меня отец, поднимая чашу с вином. — Говорю вам, друзья, нормандки — настоящие женщины, просто класс!

Все одобрительно зашумели, хотя я точно знала, что они придерживались другого мнения. Моя мать тоже не соответствовала расхожему мнению об идеале женской красоты, но стала графиней, а я была ее дочерью, для которой еще не нашли мужа. Один из претендентов на мое сердце, нерешительный, сидел рядом. Неотесанный, неуклюжий, но всегда безупречно одетый, Хуго фон Кухенхайм с давних пор посещал смотр невест и, учитывая материальное состояние моего отца, не считал мой высокий рост существенным недостатком. Он доверительно наклонился к моему подлокотнику, пытаясь заглянуть в вырез моего платья. Рука, густо покрытая волосами, легла на мое колено и стала продвигаться дальше. Его дыхание с примесью алкоголя и сопение, когда он нашел то, чего хотел, побудили меня без лишних церемоний налить вина туда, откуда распространялось его сладострастное желание. Ошарашенный, он смотрел на свои мокрые колени. Рихард и отец заорали от удовольствия.

— Альберт, эту маленькую ведьму ты никогда не выдашь замуж, она выцарапает глаза каждому, кто захочет лечь к ней в кровать, — захохотал дядя Рихард.

— О, вот такая маленькая колючка тоже имеет свою привлекательность, ее следует лишь приручить с умом, как молодую лошадку, прежде чем оседлать, — криво ухмыльнувшись, произнес рыцарь, наблюдавший эту сцену.

Отец окинул меня взглядом с головы до ног, будто увидел впервые. Его шишковатый бугорчатый нос принял голубоватый оттенок и торчал между щеками ярко-красного цвета.

— А верно, дочь, твой дядя прав. Где твои женские добродетели, которыми могла очаровывать твоя мать? Как мужчина может взять тебя в жены, если ты на каждом срываешь зло, прежде чем он пытается до тебя дотронуться?

Хохот сопроводил его слова. И в этом не было ничего нового: замужество старшей дочери являлось излюбленной темой моего отца.

— Отец, мне нужно с тобой поговорить, — попыталась я перекричать шум и гогот.

Аббат Фулко заинтересованно наклонил голову.

— Господа, дайте фройляйн сказать, — крикнул он. Его черные глаза заблестели.

Я еще раз убедилась, что терпеть не могу аббата. Его лесть и то, как он умел склонить отца на свою сторону, не нравилось еще моей матери и внушало мне всякого рода подозрения. Но ему нечего было предъявить в качестве обвинения, и он со знанием дела следовал своей цели. Для монаха, давшего клятву нестяжания, он жил на редкость роскошно. Любил изящную одежду, украшения, хорошую еду и окружил себя таким количеством слуг, какого не было даже у отца. Власть и богатство маленького аббатства заставляли считаться с аббатом, и его часто приглашали знатные люди. На человека с натурой вояки, каким был мой отец, производили впечатление интеллигентность и хитрость его двоюродного брата, поэтому совет Фулко, если он не касался землевладения, всегда охотно выслушивался.