Дом Близнецов - Анатолий Королев

— Оставим ваш восторг за рамками знания, — сказал он, побледнев от возбуждения. — Я рад, что Барух жив и здоров. Что его анализы сегодня это не те, что были полтора года назад. Но, пользуясь тем, что допущен в круг касты жрецов мандрагоры и ознакомившись с устройством вашего дома и его окрестностей, князь, я все же не могу не промолчать по поводу вашего странного культа двадцатых годов двадцатого века. Я не могу не думать о том, чем это скоро закончится. Минует каких-то шесть-восемь лет, и к власти придет известно кто. А дальше — печи Аушвица? И зачем вы выбрали для вашей клиники охотничьи угодья мясника Геринга, перестроили его бывшую дачу? Где ваша брезгливость к свастике?

— Соломон! — с укором воскликнул Барух.

— Коллега, — ответил князь, — не каких-то шесть — восемь, а пройдет еще долгих-долгих восемь лет. Это было самое стильное время в Европе. Даже в советской России в середине двадцатых годов еще царствовали Малевич и Мейерхольд. Сталин еще только метил в тираны. А рейхсмаршал мясник Геринг был еще пухлячком-милашкой, служил летчиком в Швеции и дружил с молодой Астрид Лингрен, которая была очарована повадками этого милого обжоры в летной форме. В гостях у Астрид он то и дело просил варенья. С милой бестактностью шарил в шкафах в поисках новой порции сладостей. Я самый большой сладкоежка на свете! Говорил о полетах в небе, о новых пропеллерах… Не узнаете, с кого был написал очаровательный толстячок Карлсон, который живет на крыше? Не узнаете, у кого взят пропеллер, для лучшего друга детей, чтобы летать над Стокгольмом? Откройте любой учебник по истории шведской литературы. Симпатяга Карлсон — это молодой Геринг. Да, этот факт не афишируют, но шведам-то он хорошо известен.

— Вот как… впервые слышу об этом, — сказал Соломон.

— Замечу попутно, что мой кумир вовсе не сила, а разум. Чей профиль среди пяти медальонов на этой стене? Поднимите головы… Это Витгенштейн. Как известно, Людвиг Иосиф Иоганн Виттгенштейн родился 26 апреля 1889 года в Вене в еврейской семье.

— Он был протестант!

— Но дед его перешел в протестантство из иудаизма.

— Соломон, умерь прыть, — сказал Барух, — ты среди друзей.

— По календарю нашего острова Людвиг жив, он в самом расцвете сил. Ему 36 лет. Он занят тем, что строит в Вене дом для любимой сестры, в пользу которой, кстати, отрекся от наследства после смерти отца. Из отвращения к деньгам отрекся и по причине полной неспособности вести дела. В этом доме все до мелочей продумано им. Здание лишено всяких украшений. Царит красота прямых линий и ясность пропорций. Это дом вне стиля, хотя сталь и стекло — от модерна. Скажу больше, мой особняк повторяет некоторые черты его дома. А работал он, не поверите, помощником садовника с монахами в Хюттельдорфе около Вены. Он собирался уйти в монастырь. Моя оранжерея — точная копия оранжереи Витгенштейна. Вот почему мои мандрагоры рассеивают в воздухе не похоть, а мысль. Короче, дорогой Соломон из Хайфы, я мысленно живу на солнечной лужайке Европы. Я монах-садовник, и я же объедаюсь вареньем. Я философ, врач, коллекционер людей, и я же летающий Карлсон с пропеллером на спине. Я улетел в благословенные двадцатые годы.

Тут Виктор фон Боррис впервые улыбнулся.

— Кроме того, дорогой гость, это же только игра. Повод, чтобы потратить шальные деньги. Развлечь себя и моих гостей. Игра в лаун-теннис модерна. Даже наш клуб самоубийц — понарошку. Девиз «убей в себе Фауста» — только рекламный слоган Хегевельда. Рецепт противоядия очень прост: не играй, заткни уши берушами, как поступает мой беллетрист Даниил.

— Да, — кивнул тот, — я вас не слушаю.

— Может быть, откроют рты важные молчуны… Мой художник? Мой фотограф? Мой биограф?

Первые отмолчались, а беллетрист Протей, с индюшачьей выей кисло молвил:

— Ваше сиятельство, я атеист и агностик. Считайте меня немым.

Князь дал знак, и слуги споро унесли со стола всю медтехнику.

— На этом позвольте закончить официальную часть ужина, гости проголодались, я чую по ароматам из кухни, что жаркое уже готово. Осталось только выслушать нашу пифию и, если потребуется, чуть-чуть восстановить гармонию Хегевельда. Так! Слушаем истину!

Пифия в полумаске величаво кивнула, вытащила из прически заколку, открыла с ее помощью зеркальную шкатулку и поставила перед девочкой. Та влезла с коленями на стул, важно закрыла глаза и наугад вытащила из зеркального нутра несколько карточек.

— Читай, моя радость, вслух полным голосом, без утайки.

Катя встала и важным голосом, гордясь поручением, прочитала голосом большой немецкой механической куклы:

— Зафиксированы три налушения галмонии: в 2.16 Фаринелли приснилось, что утром, когда он пьет кофе, над его столом плалетела птица и капнула пометом в чашку с кофе, да так метко, что кофе заблызгало лицо. Тогда он расхохотался и сказал сам себе, вот вам, господа, сотворение Адама Кадмона! Кал пал в чашу творения, а не свет и не гло-ссо-лалия. Уф…

Девочка остановилась, князь дал знак — читай дальше.

— Утром, в 7.24 садовник Цезаль Челеп пришел в оланжерею. Прошел первым делом к мандлагоре, подарку Клавиго, посмотрел корень, понял, что корень по прежнему не пустил волоски, с досадой плюнул на землю и подумал, что палачу нужна кловь, крикнул: нету у меня для тебя клови, нету, свекла! Уф…

— Обозвать плод с древа Добра и Зла, великое яблоко, «свеклой», — сказал князь с задумчивой грустью, мельком глянув на садовника, — можно только в припадке безумия. Что ж, не будем наказывать дураков, ослов, остолопов, олухов и прочих болванов. Мимо! Бог ему судья, пусть только наш повар Бартоломео приготовит Цезарю хороший свекольник. Свекла замечательный овощ. Овощи в меню ничем не заменю, говорил Апулей, когда писал Золотого осла. Что ж, да здравствует свекла. Она придаст розового румянца его бледным отвислым щекам, похожим на вымя ослицы.

Перехватив напряженный взгляд лжеКлавиго, заметил:

— Дорогой дон, вы в гостях друзей мандрагоры. Наше кредо: в резиденции Хегевельд, на острове высшей гармонии не должно быть ни грехов, ни грешков. У нас все про всех известно. В том числе и про меня. Привыкайте. У нас правит принцип огласки и наказания.

И дал знак — дальше.

— Последнее искажение согласия записано в полдень. Наш гость господин Клавиго (Валентин вздрогнул) рассматривал галерею немецких картин, где долго изучал портрет журналистки ван Харден работы Отто Дикса. Работа произвела настолько невыгодное впечатление на Клавиго, что ему захотелось мысленно вырвать сигарету из руки журналистки и прижечь участок кожи на правой ноге, который виден из-за приспущенного чулка. Уф.

— Все?

— Все, — отрапортовала Кукла.

— Умница, садись…

Пифия одобрительно погладила девочку по головке костлявой рукой в блеске перстней.

Вот так номер, встрепенулся душой наш детектив. Действительно, прогуливаясь в полдень по галерее, открытой для гостей дома, он чуть притормозил у портрета крайне гротескной девицы с моноклем в правом глазу и, скользнув глазом от короткой стрижки «под мальчика» к коленям курильщицы, заметил плохо натянутый чулок и подумал: «Прижечь бы накрашенной жабе голяшку, чтобы не щеголяла своей эмансипе…»