Паноптикум - Элис Хоффман

Не знаю, что побудило меня открыть верхний ящик письменного стола – то ли Божий промысел, то ли присущее мне любопытство. Там были документы, контракты, листки с колонками цифр, а также фотографии сексуального характера, которые я не посмела рассматривать. Бросив на них беглый взгляд, я отложила их в сторону. Больше всего меня заинтересовал блокнот в кожаном переплете, изготовленный в Марокко и служивший рабочим дневником отца. Я вытащила его из ящика, хотя сердце мое при этом колотилось.

Это был сугубо личный документ, кое-где отец даже пользовался шифром, заменяя буквы цифрами или рисунками. Однако кое-что я смогла прочитать. Почерк у отца был изящным и цветистым, буквы – большими и красивыми. На первых страницах дневника он вспоминал то время, когда еще молодым человеком был одним из известнейших фокусников во Франции. Мне попались также газетные вырезки со статьями о нем и его фотографиями. Я и не подозревала, что он был так знаменит.

Отец подробно описал свои фокусы с картами и хитрости освещения, зачастую сопровождая записи подробными рисунками. Я прочла и о его самом знаменитом фокусе, настолько поразительном, что зрители уподобляли его чудесам святых. На сцену вывозили платформу на деревянных колесах, на которой был установлен пароходный кофр, а в нем лежала женщина. Голова женщины и ее ноги высовывались наружу с торцов кофра. На глазах у изумленной публики отец брал саблю и разрубал кофр вместе с женщиной пополам. Люди в шоке сползали на край стульев, не в силах ни произнести хоть слово, ни оторвать глаз от этого зрелища.

Женщина, писал отец, вопила при этом очень правдоподобно, а когда ящик открывали, она выпрыгивала из него – точнее, выпрыгивала ее верхняя половина, которая, однако, очень проворно передвигалась по сцене на одних руках. Зрители смотрели на это, разинув рты. Они не знали, что женщина, ассистентка отца, была одним из «живых чудес» и родилась без ног. Сабля была тупой и не могла бы ничего разрубить, если бы кофр не был подпилен заранее. Ноги же были вылеплены скульптором и выкрашены в естественный цвет. К ним был прикреплен специальный корсет, и когда женщину снова клали в кофр, корсет присоединялся к ней, так что она могла ходить по сцене якобы на ногах.

Но затем эта полуженщина обвинила отца во всех смертных грехах, и ему пришлось покинуть Францию. В пожелтевшей газетной вырезке, вложенной в дневник, приводились высказанные ею в суде жалобы, что он совратил ее и жестоко с ней обращался. Он обещал жениться на ней, но вместо этого бил ее и заставлял выступать в его номере. Перечислялась масса отвратительных вещей, которые отец проделывал с ней. Я не стала все это читать, так как подумала, что это было бы неприлично с моей стороны, однако заметила, что отец, по словам женщины, обращался с ней как с какой-нибудь проституткой. Отец все это отрицал. Он говорил, что он профессор, занимается наукой и обращается со своими ассистентами уважительно. Тем не менее в дневнике он нарисовал прямо-таки чудовищные карикатуры на нее. Скорпионы и лягушки выпрыгивали из ее рта и интимных мест, изображенных во всех деталях.

Все это произошло за десять лет до моего рождения. Хотя мой французский был далек от совершенства, я поняла из заметки, что суд вынес постановление арестовать отца по обвинению в мошенничестве и дурном обращении. Была назначена дата судебного разбирательства, ассистентка должна была дать обличающие отца показания. Дело получило широкий резонанс, и ожидалось, что соберется толпа тысяч в десять, если не больше. Но отец был достойным представителем профессии фокусника и исчез, не дожидаясь ареста и суда. Как сообщалось в газете, все, что обнаружила полиция, – это ключи от его квартиры, плащ и туфли.

Отец был своеобразным человеком во всех отношениях и упоминал в дневнике такие детали, которые другой бы и не заметил, – не только час, когда он сел на поезд до портового города Марселя, откуда он собирался отплыть в Америку, но и то, чем он закусывал в поезде: острый сыр, оливки, белое вино. Записал он и название судна, на котором отправился в Нью-Йорк в один из солнечных майских дней: «Аллеманда»[18]. Я читала и о койках в каютах, и о нехватке свежих овощей, и о высоте океанских волн. Он всегда говорил мне, что влюбился в маму еще в детстве, что ее звали Мария Луиза и что они покинули Францию вместе. Однако в дневнике он ее ни разу не упоминал, зато писал о том, что ему пришлось спать, накрывшись пальто вместо одеяла. Тем не менее плавание произвело на него большое впечатление. Звезды светили над океаном необыкновенно ярко и чуть ли не гипнотизировали его, в волнах он видел таких фантастических существ, что чувствовал, будто его жизнь начинается заново. Эти морские впечатления, а также, возможно, нелады с законом побудили его дать зарок распроститься с магией и посвятить себя науке.

Он всегда говорил, что мама плакала, увидев силуэт Манхэттена. Она влюбилась в этот город с первого взгляда, подобно тому, как отец влюбился в нее, когда она была еще школьницей в черном платье, белых перчатках и черных туфлях без каблуков, а ее светлые волосы были заплетены в косу, ниспадавшую вдоль спины. Он часто жаловался мне на недовольство его служащих, видящих в нем только сурового, несговорчивого хозяина с тяжелым характером и чрезмерным самомнением. Но что бы они ни думали, добавлял отец, он был человеком, преданным своему делу, которому можно доверять, а это, как я со временем пойму, такое же чудо, как звезды на небе.

Внезапно я услышала наверху шаги – это была, несомненно, походка отца, вошедшего в кухню вымыть руки перед обедом. Морин приготовила тушеную треску, а на десерт яблоки с имбирем и сливками и оставила все это для него на столе. Мне пришло в голову, что после обеда отец, возможно, захочет описать его в дневнике, который я держала в руках. Мне ничего не оставалось, как закрыть дневник и положить его в ящик, оставив точно в таком же положении, в каком он был. Затем я вышла, закрыв дверь на оба замка, и тихо, как мышь, пробралась наверх незамеченной – как мышь, которая знает, где находится мышеловка с кусочком сыра. Ни тогда, ни позже я не призналась отцу, что заходила в его мастерскую, и никогда не заговаривала с ним о дневнике.

Но мне открылась часть правды о моих родителях.

Когда отец приехал в этот город, он был один.

В ПОСЛЕДНИЕ ДНИ МАРТА ветреная погода сменилась мягкой, но, несмотря на весну, настроение у Профессора было даже более скверное, чем раньше. Пепел и копоть носились в воздухе над Ист-Ривер, осаждались в бруклинских садах и огородах, дотлевая среди лука и зеленого горошка ярко-желтыми огоньками. Внимание жителей было приковано к пожару на фабрике «Трайэнгл», самой крупной катастрофе на производстве за всю историю Нью-Йорка. Все сочувствовали пострадавшим, мир, в котором они жили, стал казаться крайне ненадежным местом. Население было ошеломлено тем, какие опасности таятся в повседневной жизни. Газеты постоянно сообщали о брожении умов в среде рабочих. По всему городу проходили демонстрации протеста людей, потерявших своих близких. Хотя день удлинялся, создавалось впечатление, что город погружен во тьму, и даже с восходом солнца небо сохраняло холодный мрачный оттенок.