Последние свидетели - Светлана Алексиевич

Бегаем по двору, дети громко кричат:

— А Борис чей?

— Борис наш.

— А почему вы все беленькие, а он черный?

— Потому что мы — девочки, а он — мальчик, — это мама так научила нас отвечать.

Борис на самом деле был наш, потому что маму его убили и папу убили. Откуда-то мы это уже знали. Мама наша боялась, чтобы его не опознали и не забрали. Пойдем куда-нибудь, мы все зовем нашу маму мамой, а Борис — тетей. Она его просит:

— Скажи — мама, — кусочек хлеба ему дает.

Он хлеб возьмет, отойдет:

— Тетя, спасибо.

Долго помнил свою маму…

Вася Сигалев-Князев — 6 лет.

Сейчас — тренер.

Живет в Минске.

Это был ранний рассвет. Начали стрелять, отец вскочил с постели, подбежал к двери, открыл и вскрикнул. Мы думали, что он испугался, а он упал, в него попала разрывная пуля.

Мама собрала какие-то тряпки, свет не зажигала, потому что стрелять продолжали. Отец стонал, мучился, переворачивался, было темно, но мы его видели.

— Ложитесь на пол, — сказала мама.

И вдруг заголосила навзрыд. Мы бросились с криком к ней, я поскользнулся в отцовской крови и упал. Почувствовал запах крови и какой-то еще неприятный запах: отцу разорвало кишечник…

Помню большой длинный гроб, а отец был маленький. «Зачем ему такой большой гроб?» — думал я. Потом решил, что это для того, чтобы не тесно было лежать, у отца тяжелая рана и ему не так будет больно. Так объяснил соседскому мальчику.

Через некоторое время тоже рано утром пришли немцы и забрали нас с мамой. Поставили нас на площади перед заводом, а на этом заводе работал до войны наш отец (это в поселке Смоловка Витебской области). Стояли мы и еще две партизанские семьи, детей было больше, чем взрослых. А у мамы, все знали, большая родня: пятеро братьев и пятеро сестер, и все они в партизанах.

Маму начали бить, весь поселок смотрел, как ее били, и мы. Какая-то женщина все нагибала мне голову к земле: «Не смотри. Тебе нельзя смотреть». А я выворачивался из ее рук.

За поселком был пригорок лесистый, детей оставили, а взрослых повели туда. Я цеплялся за маму, она отталкивала меня и кричала: «Прощайте, дети!» Помню, как от ветра поднялось мамино платье, когда она летела в траншею.

…Пришли наши, я увидел офицеров в погонах. Мне это очень понравилось, я взял и сделал себе погоны из березовой коры, углем нарисовал лычки. Прикрепил на свой деревенский армяк, который мне пошила тетя, в лаптях — и так пришел и доложил капитану Иванкину (от тети узнал его фамилию), что такой-то, Вася Сигалев, хочет бить немцев с вами вместе. Они сначала пошутили, посмеялись, потом спросили у тети, где мои родители. Когда узнали, что я сирота, за ночь солдаты сшили мне сапожки из плащ-палатки, укоротили шинель, подвернули шапку, подвернули наполовину погоны. Кто-то даже соорудил офицерскую портупею. Так я стал сыном двести третьего отдельного отряда разминирования. Зачислили меня на должность связного. Старался я очень, но ни писать, ни читать не умел. Когда еще была мама, мой дядя попросил меня: «Сходи к железнодорожному мосту и сосчитай, сколько там немцев». Как я сосчитаю? Насыпал он мне жменьку жита в карман, и я по одному зернышку перекладывал из правого кармана в левый. А дядя уже эти зернышки считал.

— Война войной, а читать и писать тебе надо учиться, — сказал парторг Шапошников.

Солдаты раздобыли бумагу, он сам сделал мне самодельную тетрадку и написал на ней таблицу умножения, написал алфавит. Я учил и отвечал ему. Принесет пустой ящик от снарядов, разлинует и говорит: «Пиши».

В Германии нас уже было трое мальчишек — Володя Почивадлов, Витя Баринов и я. Володе — четырнадцать лет, Вите — семь, мне к этому времени девять. Мы очень дружили, были как братья, потому что у нас никого больше не было.

Но когда я увидел, что Витя Баринов играет «в войну» с немецкими мальчишками и отдал одному свою пилотку со звездочкой, я закричал, что он мне больше не брат, схватил свой трофейный пистолет и приказал ему следовать в распоряжение части. И там сам посадил его на гауптвахту в какой-то чулан. Он был рядовой, а я младший сержант, то есть я вел себя как старший его по званию.

Кто-то сказал об этом капитану Иванкину. Тот позвал меня:

— Где рядовой Витя Баринов?

— Рядовой Баринов на гауптвахте, — доложил я.

Капитан долго мне объяснял, что дети все хорошие, они ни в чем не виноваты, что русские и немецкие дети теперь, когда кончается война, будут дружить.

Кончилась война, мне вручили три медали: «За взятие Кенигсберга», «За взятие Берлина» и «За Победу над Германией». Наша часть вернулась в Житковичи, здесь мы разминировали поля. Случайно узнал, что мой старший брат жив и живет в Вилейке.

С направлением в суворовское училище сбежал в Вилейку. Нашел брата, скоро к нам приехала сестра. У нас уже была семья. С жильем мы устроились на каком-то чердаке. А с питанием было туго, пока я не надел форму, три медали и не пошел в горисполком.

Прихожу, на дверях табличка: «Председатель», я постучался. Зашел и доложил по всей форме:

— Младший сержант Сигалев пришел ходатайствовать себе гособеспечение.

Председатель улыбнулся и поднялся.

— А где живешь? — спросил.

Я сказал:

— На чердаке, — и дал адрес.

Вечером нам привези мешок капусты, через день — мешок карточки.

Однажды председатель встретил меня на улице и дал адрес:

— Вечером зайди, там тебя ждут.

Встретила меня там женщина, это была его жена, звали ее Нина Максимовна, а его Алексей Михайлович. Меня накормили, я умылся, из солдатского уже вырос, мне дали пару рубашек.

Стал я к ним приходить, сначала редко, затем чаще, потом каждый день. Военный патруль встретит и спрашивает:

— Пацан. чьи медали нацепил? Где твой отец?

— У меня нет отца…

Приходилось носить с собой удостоверение.

Когда Алексей Михайлович спросил:

— Хочешь быть нашим сыном?

Ответил:

— Хочу… Очень хочу…

Они меня усыновили, дали свою фамилию — Князев. Я стал ходить в школу, с медалями ходил. Сохранился даже снимок: я с медалями выпускаю. нашу пионерскую газету.

Около месяца я не мог называть «папа» и «мама». А Нина Максимовна сразу полюбила меня, всегда на мне все было чистое, выглаженное. Если что-то доставали сладкое, то это для меня. А я сладкого не любил, потому что никогда его не ел. До войны мы жили небогато, а в армии привык ко всему солдатскому. И был я неласковым мальчиком, потому что ласки особой никогда не видел, жил среди одних мужчин.