Обратная сторона Японии - Александр Куланов

Оставшись один, включаешь телевизор и смотришь одни и те же новости о Северной Корее или еще о чем-нибудь, что в итоге тоже оказывается связанным с Северной Кореей. Поначалу забавляли шоу. Оказывается, Китано здесь не культовый режиссер, а клоун, ведущий комическое шоу. Однажды увидел интересный номер. Нет, на самом-то деле ничего интересного – доморощенные жонглеры работали с кеглями, но вот выступали они под «Танец с саблями» Хачатуряна, исполняемый… на сямисэнах. Какой это панк! В жизни такого не слышал. Истинно говорю вам: в прошлой жизни Хачатурян был японцем. Даже не вопрос. Как и Таривердиев. И многие другие армяне.

Все-таки русские, долго живущие в этой стране, – в большинстве своем люди с отклонениями, другие этого настроения просто не вынесли бы. Но не подумайте обо мне плохо. Я вовсе не считаю их сумасшедшими – сдвиг в психике вовсе не равнозначен «сдвигу по фазе», нет. Просто они немножко не такие, как мы – те, кто так и не смог или не захотел прижиться здесь. Никто из нас не лучше и не хуже других, мы лишь отличаемся друг от друга. Больше всего то, что я назвал «отклонениями в психике», напоминает, а иногда и совпадает с такими же отклонениями у выдающихся, порой гениальных ученых. Рассеянность, отрешенность от быта, способность ассимилироваться в чуждой среде, сосредоточившись лишь на объекте изучения, – вот что я имел в виду под неблагозвучным термином «отклонения». Япония особенно подходит для них потому, что не заставляет отвлекаться на многие бытовые мелочи и неурядицы, неизбежные у нас, – Япония удобна, комфортна, и, пользуясь этим удобством, люди могут наконец-то сконцентрироваться на любимом деле.

Как-то раз в Токио мне удалось познакомиться с потрясающими людьми, старыми русскими эмигрантами – доктором Евгением Аксеновым и Любовью Швец. О каждом из них можно было бы и стоило бы, непременно стоило бы написать отдельную книгу, но я вспомню лишь один эпизод. На следующий день после нашего знакомства в университете Васэда Любовь Семеновна Швец позвонила мне и пригласила в гости, в свой дом на Адзабу. Я несколько удивился такому приглашению (вчера она просто сказала, что как-нибудь свяжется со мной и расскажет об истории своей семьи), но понял, что случился какой-то «информационный повод», и отправился в гости. Через час я очень жалел, что не надел галстук. У Любови Швец был юбилей, если я не ошибаюсь, ей исполнилось тогда 70 лет. Бодрая и очаровательная виновница торжества усадила меня в холле вместе с другими гостями, большинство из которых были «старые харбинцы» – эмигранты и потомки эмигрантов из Советской России, составлявшие когда-то обширную русскую колонию в китайском Харбине и счастливо избежавшие близкого знакомства с НКВД. Особый, непередаваемый колорит и шарм этих людей погрузили меня в другую, смутно знакомую по кино об эмигрантах жизнь. Я сидел и слушал их рассказы о старом, довоенном Харбине, воспоминания, которые казались совершенно нереальными: «Люба, Люба, а помнишь, как ты выбрасывала мусор под дверь атамана Семенова?» – и понимал, что вижу живую историю. Их акцент напоминал мне передачи о старых русских в Париже, а о том, что дело происходит в Токио, не позволяли забывать дочери и внуки хозяйки дома. Сама она говорила исключительно по-русски, дочки в основном по-английски, внуки – по-японски, но внутри семьи все языки перемешивались, и получалось что-то невообразимо трогательное: «Мамми, телефон да е!»

Потом пришел доктор Аксенов, рассказывавший мне о своей службе у генерала Макартура в первые послевоенные годы и об участии в Корейской войне. Появился священник токийского подворья Русской православной церкви отец Николай, и импровизированный хор затянул «многая лета». Многая лета продолжается история русской диаспоры в Японии, и, наверное, стоит все-таки рассказать о ней поподробнее и, может быть, даже подвести некоторые итоги.

О русской эмиграции в Японии знают мало и у нас, и у них. Эта страна настолько экзотична, что нам трудно себе представить, как там среди гейш и самураев могут жить наши люди. Японцы, знающие, что ни гейш, ни самураев почти не осталось, удивляются тоже: что эти белые русские могут делать здесь, среди нас – нормальных людей? Тем не менее это факт: россияне обосновались в Японии давно, чувствуют себя здесь неплохо, и их становится все больше.

Первые страницы русского проникновения на Японские острова были написаны в пору, когда между нашими странами еще не существовало ни дипломатических, ни торговых отношений. Собственно, для установления последних сюда и прибыла в 1855 году делегация во главе с адмиралом Е.В. Путятиным. Фрегат «Диана», на котором наши моряки пробились в порт Симода, пострадал от цунами и вскоре затонул, но прежде успел спасти нескольких тамошних рыбаков. В благодарность японские власти разрешили россиянам разместиться на берегу на время ведения переговоров и постройки нового судна.

Деревушка Хэда у подножия Фудзи стала первым местом пятимесячного компактного проживания русской диаспоры численностью около 500 человек. По слухам, которые в мононациональной Японии никто не решится подтвердить, среди потомков жителей Хэды нет-нет да рождаются дети со светлыми волосами.

Увы, следующий эпизод оказался трагичным. Нашим соотечественникам суждено было стать основателями самого большого в Японии кладбища для иностранцев – Гайдзин-боти в Йокогаме. В 1859 году, сразу после открытия этого порта, трое русских моряков с клипера «Аскольд» сошли на берег за провизией, и двое из них были тут же зарублены ронинами – так называют самураев, оставшихся без хозяина. Третий успел убежать. Россия потребовала разыскать убийц, уволить местного губернатора и с почестями похоронить погибших. Два последних требования были выполнены немедленно, и русские могилы положили начало огромному Иностранному кладбищу.

После установления официальных отношений между Петербургом и Токио наши торговые и военные корабли стали частыми гостями в портах Японии, особенно в Нагасаки, где появилась даже «русская деревня» Инаса. Ее население составляли портовые служащие, таможенники, купцы и конкубины – контрактные жены. Наши корабли простаивали в гавани месяцами, ожидая приказа и пополняя припасы. Офицеры проводили это время на берегу, а изящные «мадам Баттерфляй» скрашивали их одиночество, одновременно увеличивая приток инвалюты в японскую казну.

Занятие это не считалось зазорным, а уровень контрацепции в конце XIX века приводил к тому, что последствиями «контрактных браков» нередко становились дети. Среди «временных мужей» были представители известнейших российских фамилий, включая августейшую. Особенно известна японская история мичмана Владимира Дмитриевича Менделеева, сына великого химика. Менделеев-младший провел в Инасе меньше месяца, но успел вступить в брак с женщиной по имени Така Хидэсима, родившей в 1893 году девочку по имени Офудзи – первую внучку создателя периодической системы элементов.

Судьба девочки характерна для многих потомков нагасакской диаспоры: отец, судя по всему, не проявлял к японской семье большого интереса, хотя мать уверяла его, что он и девочка «похожи, как две половинки разрезанной тыквы». Тогда настойчивая Така вступила в переписку со знаменитым тестем, вложив в письмо фотографию, на которой она запечатлена с дочкой. Неизвестно, какие последствия имело это обращение, но история, ставшая достоянием гласности, вдохновила советского писателя Валентина Пикуля на книгу о русско-японской любви: «Три возраста Окини-сан».