Речи палача. Сенсационные откровения французского экзекутора - Фернан Мейссонье

Последняя казнь Каррье была 14 августа 1957 года, двойная казнь в Константине. А потом с ним случилось это происшествие. На его «мерседесе». Убит на месте. После смерти Каррье отец назначил Эрнеста Лоти, своего аудитора. А Каррье в роли «фотографа» сменил Риера. И неполадки продолжались. Да, 9 октября 1957 года на тройной казни в Алжире с Риера в роли «фотографа»: неполадка. Плохо отрублено. И так же на следующий день, 10 октября 1957 года, на второй тройной казни. То есть так со старой моделью у нас четыре, пять раз случались неполадки! Голова, отрезанная наполовину. Много раз лезвие не отрезало шею полностью, и нам приходилось частично поднимать лезвие и заканчивать вручную. Оставался кусок мускулов! Голова висит с одной стороны, тело с другой. Лезвие не отрезало чисто. Чем больше у него скорости, тем лучше оно режет. А тут, фу… Пришлось заканчивать ножом. Сначала мы пользовались ручной бритвой, но это было опасно. В спешке мы могли пораниться. Потом мы стали пользоваться большим ножом мясника, он лежал в тазу. Это было быстрее. Да, мой отец настолько боялся, что казнь будет испорчена, что в тазу лежал нож. Но в принципе мы им никогда не пользовались. Мы казнили шестьдесят одного, когда я был «фотографом», и все без задоринки. Мы им не пользовались. Но с теми затруднениями при Каррье и особенно при Риера, с этими плохо отрезанными головами мы вправду четыре, пять раз были вынуждены поднять бабу и закончить дело ножом. Это было своеобразное зрелище, и люди, стоявшие вокруг гильотины, с трудом скрывали свои эмоции. Тогда после разборки гильотины мы пили кофе и ром, и никто не говорил ни слова. У людей перехватило горло, а лица были словно у трупов.

Я ничего не понимал. Как помощник я максимально проталкивал осужденного в ошейник, но как только верхняя половина ошейника опускалась, я уже ничего не видел, и отец тоже. Значит, мы не видели, тянул ли Риера голову осужденного как следует или, наоборот, отталкивал его. Я это говорю потому, что иногда в среде экзекуторов бывают интриги. А это может посеять склоку. Нужно сказать, что после смерти Каррье, когда появилось свободное место помощника в бригаде, часть коллег моего отца хотела нанять одного их друга. Пьер Риера хотел, чтобы назначили другого Риера, Эдуарда, нашего шофера, того, кто водил грузовик. Но отец не захотел, он предпочел Лоти. А немного позже, когда Фортен уволился, отец сделал так, чтобы назначили Сельса, друга с нашей улицы. Так может, это потому? Из ревности? Тот факт, что было две испорченные казни в начале октября 1957 в Алжире. Две такие, наполовину испорченные. Риера сказал отцу: «Если Эдуард Риера не будет назначен, я увольняюсь!». И поэтому, когда отец назначил Сельса, Риера написал заявление просьбой об увольнении и дал его моему отцу. Вообще-то отец должен был передать его прокурору. Но вместо того он хранил его у себя на протяжении двух месяцев, и именно в это время были эти две неполадки.

Я выполнял роль «фотографа» прежде, чем был официально назначен первым помощником. После этих неполадок на тройных казнях 9 октября и 10 октября 1957 в Алжире отец спросил меня, способен ли я выполнить функцию «фотографа». Я тут же сказал да, хотя и был взволнован. Отец сказал Пьеру Риера: «Поставим Фернана «фотографом»». Тут, думаю, Риера был наверняка задет. И 12 октября 1957 в Константине я взял на себя функцию «фотографа» держать голову. Сразу же тройная казнь. Я боялся неполадок. Я хорошенько, слово в слово, записал все, что отец мне сказал, но я все же немного боялся, что не все будет в порядке. Тем более что это была тройная казнь. Теория — это хорошо, но практика — совсем другая штука. Я себе записал в голове: если будет неполадка, надо, чтобы помощник быстро поднял лезвие на метр, и я закончу ножом, который всегда лежал в тазу. Без паники отрезать то, что останется, и сохранять хладнокровие. Это мне напоминало XVI век. Значит, сначала я боялся. Я, возможно, рисковал, что лезвие отрежет мне пальцы, если я буду крепко держать голову в руках, но я не хотел разочаровывать отца. Держать в руках голову осужденного на смерть — нельзя сказать, что это нормально. Об этом тяжело даже думать. Вы держите что-то живое, и в руках у вас остается безжизненная голова. В первый раз мне было настолько не по себе, что я немного дрожал. Я говорил себе, что если все пройдет плохо, мне придется резать ножом.

Я чуть ли не дал раздавить себе пальцы бабой, лишь бы все не испортить. Да, держать в руках голову человека, который был в живых несколько секунд назад, это ненормально. Это впечатляет. Впечатляет сильнее, чем когда ты сам запускаешь механизм. Ты входишь в контакт с переходом из жизни в смерть. Это ненормальная штука.

Но все прошло нормально. И после дюжины казней без всяких проблем мой страх развеялся. С этого времени у нас не было малейшей неполадки с отрезанием. Больше не было происшествий. Ни одной неполадки. Никаких плохо отрубленных голов. Да, из тех шестидесяти трех казней, которые последовали, ни одна больше не была испорчена. Именно поэтому передо мной встает вопрос. Вопрос, выполнял ли помощник свою роль как следует? Я не знаю. Делал ли Риера это нарочно? Я спрашиваю себя, может быть, это был подвох, связанный с той ссорой из-за назначения второго Риера. Были ли эти неполадки намеренными? Тогда это серьезно. Я заметил это моему отцу. Раньше были проблемы, а тут вдруг больше никаких проблем! Никаких проблем, никогда. Я сказал ему: «Кто тебе сказал, что это не был саботаж?» Может быть, Риера делал это намеренно. Он мне сказал: «Это невозможно!..» Я думаю, что со стороны Каррье, который был большим другом моего отца, неполадки не были намеренными. Он, возможно, боялся, что ему отхватит пальцы. Но что касается Риера, хоть мне и трудно в это поверить, весьма возможно, что он делал это нарочно. Мой отец был немного скептичен. Он не мог и не хотел этого принять. Но все же. Я сказал отцу: «Ты прекрасно видишь, что со мной больше неполадок не случается. Нужно опасаться Риера. Отправь это заявление прокурору, это Риера тебя шантажирует!» Отец ничего не сказал, но был озадачен. И, ни слова не говоря, на другой день он отнес заявление Риера прокурору. Через месяц появился новый помощник, и я был назначен первым помощником.

Я думаю, что, если бы я был на месте отца в тот день, когда Пьер Риера сказал ему: «Назначь Эдуарда Риера или я увольняюсь», я бы сказал себе, что больше не могу доверять такому помощнику, и я бы от него избавился в следующем же месяце. А тут отец взял на себя риск. Но он не мог допустить, что был саботаж. Нет, он не мог этого принять. И что же тогда, саботаж? Я действительно не знаю, потому что надо сказать, что эти проблемы возникали только с алжирской гильотиной. Никогда — с парижской, срез которой был всегда четким.

Затем отец сократил отверстие ошейника. Мы сократили диаметр ошейника в начале 1958 по моей просьбе. Раньше отверстие ошейника было слишком большим. Я сам проделал опыт. Я положил голову в ошейник — разумеется, лезвия наверху не было — и увидел, что могу втянуть голову в плечи как минимум на большую часть нижней челюсти. Я сказал отцу: «Ты видишь, втягивая подбородок, я могу наполовину выйти из ошейника». Да, если голову осужденного оставить свободной, не держать ее, он может втянуть подбородок внутрь ошейника, он может втянуть голову в плечи. Именно поэтому я держал голову. Иначе, когда лезвие падает, оно вырывает половину нижней челюсти, и большая часть головы раздроблена. Именно поэтому отец заказал уменьшить диаметр ошейника. Он пошел с обеими половинами к столяру. Он сказал ему: «Вырежи мне такие же, уменьшив диаметр». Вот. И потом, когда верхняя половина ошейника опускалась на нижнюю, шея осужденного оказывалась хорошо зажатой и закрепленной. Я пробовал: голову уже нельзя было втянуть в плечи. Когда ошейник закрывался, он даже придавливал шею. И уже не вылезешь, даже на сантиметр. Все с другой стороны.