История волков - Эмили Фридлунд

У меня есть одно реальное воспоминание о себе четырехлетней. В этом воспоминании фигурирует Тамека, которая была на год старше или даже больше. Когда коммуна еще не распалась, она спала рядом со мной на нижнем ярусе двухъярусной кровати в бараке. У Тамеки был сшитый из портьеры оранжевый свитер с большими буквами спереди, и она всегда закатывала до локтей рукава, делая из них огромные пончики. А шрам на ее левом локте был пурпурного цвета. Кисти рук у нее были коричневые, а ладони белые. Естественно, вокруг нас было полно взрослых детей, они были смышленее и старше нас обеих, держались ватагой и вечно всех задирали. А Тамека была тихоня, славная. Моя. Она грызла ногти и складывала огрызки кучками, хранила их в пластиковом пакетике, который скатывала в шарик и прятала под мышкой. «Мой тайник», – так она его называла. «Никому не говори», – шепотом просила она. И, естественно, я никому не говорила. Конечно нет!

– Какие же вы везучие, что у вас такая жизнь! – повторяли нам все, а первым делом – общие родители[22], когда уходили с топорами рубить лес.

– Везучие утки? – переспрашивала Тамека.

Точно, утки, соглашалась я. И мы упархивали в лес.

Вот что я помню лучше всего с той поры. Мне тогда уже было около пяти, и мы с Тамекой обе болели несколько недель. Мы лежали целыми днями в нашей постели и все время спали, плавая в снах и время от времени пробуждаясь. Причем мы просыпались и начинали кашлять одновременно. Помню, как мне было жарко и тесно в плотном коконе из одеял. Еще помню, как сосала кончик косички Тамеки. Помню, как Тамека решила, что нам больше нельзя разговаривать друг с другом: ведь мы знали мысли друг друга просто потому, что жили вместе в одном мире. Как гагары или коварные щуки – ты же знаешь, как они всегда ныряют вместе одновременно? Они умеют читать чужие мысли, умеют заглядывать в будущее и избегать несчастий – таких, например, как болезни. Договорились?

Лежа рядом со мной в кровати, Тамека вынула кончик своей косички из моего рта и стала дожидаться моего утвердительного ответа.

Договорились, подумала я тогда.

После этого разговора я наблюдала за Тамекой так, словно я была гагарой с плоским глазом-пуговкой, который не двигался и видел все, что делается вокруг, и никогда не моргал. Она подносила ложку ко рту, и я тоже подносила ложку ко рту, и мы одновременно проглатывали рисовую кашу-размазню. Потом, когда Тамека хотела сковырнуть свою оспинку, мне хотелось сковырнуть свою – и я расковыривала ранку до крови, и кровь струйкой стекала по ноге и падала на ногти, забивалась в лунки. А когда общие родители начали ссориться на общих собраниях, размахивать руками и хвататься за головы, мы с Тамекой решили незаметно выскользнуть из задней двери и спрятаться в зарослях кустов – в этой империи зеленых стеблей, – и когда мы выбежали из хижины, то невольно сощурились на ярком солнце. Мы помчались через Большие камни, сшибая с них клочки мха своими покрытыми волдырями ступнями. Мы выбрались с дальнего берега озера на Грунтовку и дошли до самого Шоссе, собирая по пути хорошие сосновые шишки и выбрасывая гнилые, набрали их полные пригоршни и, подивившись своей новообретенной силой и выносливостью, продолжали шагать прямехонько к Городу. И нам не страшны были проносящиеся мимо грузовики.

Оскаливая свои ужасные клыки, думала я.

Показывая свои ужасные когти, думала Тамека.

Один водитель грузовика, поравнявшись с нами, притормозил и махнул нам длинной белой рукой из открытого окна.

– Эй, поосторожней тут! – крикнул он, но мы дождались, когда он приблизился к нам, чтобы выстрелить ему в голову из ружья, что мы и сделали, направив на него кулачки и мысленно нажав согнутыми пальцами на спусковые крючки, и заорали: «Ни с места!» Но нам было наплевать и на него, и на его белую руку, которая махала и махала нам сверху. Мы ведь знали, куда идем. И знали как-то интуитивно, и никому не собирались ничего рассказывать, тем более объяснять, – ведь так поступали щуки или гагары, которые одновременно ныряли под воду и потом появлялись вместе на поверхности воды двумя маленькими точками у дальнего окоема озера. Одна и другая. Мы посылали воздушные поцелуи оленям. И швыряли сосновые шишки на дорогу.

И смотрели, как грузовики, объезжая их, резко виляли.

Потом появился взрослый парень на велике и начал издалека нам орать. Нам понравилось, что его грязные черные волосы сбились назад от ветра и встали над ушами смешными рожками, как у молодого оленя. Мы с Тамекой хохотали. Подъехав к нам, он слез с велика. У него было такое лицо, словно он жевал что-то большое, не помещавшееся в рот, и лишь много времени спустя я задумалась, каково было ему, четырнадцатилетнему, вечно находиться в толпе гомонящей мелюзги, слышать вечное пение хиппи под гитару и не иметь возможности побыть одному в комнате – нигде и никогда. Вокруг было всегда слишком много народу, слишком мало кроватей и чистых ложек и постоянно не хватало туалетной бумаги.

Как же его звали? Кто послал его за нами вдогонку?

Что ему точно не понравилось, так это что над ним смеются маленькие девчонки. Он рассердился и, не скрывая этого, заорал:

– Вы что, обе свихнулись? Сойдите с дороги на фиг!

Потом он помолчал, успокоился. Обеими руками пригладил свои оленьи рожки, сначала один, потом другой, собрал волосы сзади в короткий конский хвостик. Потом наконец собрался с духом и выпалил то, что должен был нам внушить:

– Вы нарушаете всеобщие нормы позитивного мировосприятия, – и вздохнул.

– Мы везучие! – напомнила ему Тамека, постучав себя по везучему лбу. Дважды.

– Вы по уши в собачьих какашках! – поправил ее он.

Когда мне было двадцать шесть, я в хлам разбила свою машину. Я возвращалась в Дулут с похорон отца, резко затормозила перед тем, как объехать двух оленей на дороге, и врезалась в придорожный кедр. При ударе я разбила губу, но ничего больше не повредила. Меня отделяли от родительской хижины, наверное, мили две, три с половиной мили – от Лус-Ривера, и я все пыталась воспользоваться сотовым, хотя связь там была нестабильная, и я точно знала, что симку уже заблокировали за неуплату. Но я несколько раз включала телефон и умоляла про себя: «Ну пожалуйста!» Мимо промчалось несколько машин, и всякий раз, замечая вдали одну, я пряталась под лобовым стеклом. Мне не хотелось возвращаться в хижину. Не хотелось объяснять матери, почему я все еще не уехала, и когда те два оленя снова с опаской вышли из леса и, безмятежно опустив головы, принялись щипать траву на опушке, я достала из багажника свой рюкзак и зашагала по шоссе.

Я отправилась в путь около трех, а когда дошагала до первой бензозаправки, уже стемнело. Я топала в противоположную сторону от Лус-Ривера, держа курс на Беарфин, а это одиннадцать миль к северу.

Сначала я подсчитывала в уме предстоящие расходы, сочинив десяток разных планов, как одновременно оплатить ремонт машины, и телефонный счет, и починку сапог – пока шла по шоссе, я сломала каблук. Потом я устала обдумывать планы. То есть планы перестали приходить мне в голову. Автомеханик из Беарфина, который довез меня обратно к месту моей аварии, с ходу предложил семьсот пятьдесят долларов за мою разбитую машину, которую был готов купить на запчасти. Я взяла у него банкноты, сняла номер в мотеле, выбросила свой сотовый в реку за парковкой и на следующее утро купила подержанный ржавый мотоцикл. После чего из телефона-автомата в гараже я позвонила в магазин в Дулуте, где работала, и известила их об увольнении. Матери, у которой к тому моменту уже был стационарный телефон, я звонить не стала. Я решила: пусть думает, что я вернулась в Дулут.