Пинбол - Ежи Косински

— Раз уж речь зашла о реальном мире, — нашелся Блейстоун, — когда можно ждать от вас следующую запись?

— Реальному миру? Или «Ноктюрну»? Вы становитесь алчным.

— Возможно, — ответил Блейстоун, — но не более, чем ваши поклонники. Так можете вы хоть как-то прояснить этот вопрос?

— Я работаю над одной вещью, — сказал Остен, — и дам вам знать, когда закончу.

— Хотелось бы надеяться, — вздохнул Блейстоун. — В конце концов, мы выпускаем ваши пластинки.

— Выпускаете, — согласился Остен. — А теперь поторопитесь и ловите такси, чтобы встретиться с моим Запатой![15]

— Слушаюсь, сэр! — рявкнул Блейстоун. — Что-нибудь еще?

— Да. Следуйте моим обычным правилам. Никому ни слова о том, куда вы тащите все эти бумаги. Помните: если вы хоть раз нарушите наше соглашение — больше никакой музыки!

— Разве я когда-нибудь подводил вас? — с пафосом воскликнул Блейстоун. — Поверьте, я прекрасно понимаю, насколько выгодно «Ноктюрну» сотрудничество с вами. Зачем же мне все портить? Мы вовсе не хотим, чтобы конкуренты прознали, кто вы такой, и набросились на вас с предложениями! — Он рассмеялся. — Итак, скажите этому вашему Заппе, что передача состоится через двадцать минут!

— Не Заппе — Запате, — поправил Остен. — Теперь все?

— Кажется, все. Нет, подождите! Каким именем вы назоветесь, когда позвоните в следующий раз?

— Как насчет Запаты? — сказал Остен и повесил трубку.

Выходя из отеля, Остен остановился у стойки. Портье опять дремал.

Остен разбудил его и спросил:

— Не могу ли я, скажем, на часок одолжить ваши очки и шляпу? — И, не дожидаясь ответа, бросил за стойку несколько купюр.

— Зачем это, приятель? — пробормотал полусонный портье. Затем он узрел деньги и быстро сдернул очки и шляпу.

— Чтобы наскоро перепихнуться, — сообщил Остен. — Эта курочка — ее зовут Текила Саншайн — возбуждается, только когда на мне большая шляпа и темные очки, а больше ничего.

— Вы это серьезно? — заинтересовался портье, но Остен уже был таков.

Как только такси остановилось у тротуара, к нему сзади подошел Остен и постучал в окно. Блейстоун опустил стекло, и Остен, скрывавший лицо за полями сомбреро, молча забрал большой конверт. Затем он дважды стукнул по крыше автомобиля, Блейстоун поднял стекло, и такси тронулось с места.

Остен бросил очки и шляпу на колени невозмутимо посапывающего портье и поднялся к себе в номер. Он распечатал большой конверт и разложил на кровати его содержимое. Просмотрев отчеты о доходах с продаж, а также подписав налоговые декларации и правовые соглашения, он внимательно прочитал условия контракта между "Ноктюрн Рекордз" и "Этюд Классик", по которому «Ноктюрн» в течение следующих двух лет принимал на себя обязательство распространять записи «Этюда» на обусловленную сумму и с гарантированным минимумом продаж каждого наименования. Затем он тщательно изучил соглашение между Годдаром и «Ноктюрном», подписал его и разложил документы в заранее подписанные конверты с марками; он пошлет их прямо Блейстоуну на абонентский ящик, снятый «Ноктюрном» исключительно для связи с Годдаром.

Покончив с делами, он вытянулся на кровати и, подперев щеку локтем, принялся просматривать отобранные для него «Ноктюрном» письма поклонников. Здесь все было как обычно. Письма можно было разделить на несколько категорий: профессиональные вопросы студентов и музыкальных критиков, на которые, из опасения быть выслеженным, он никогда не отвечал; просьбы разрешить споры о его музыке, рожденные противоречивыми рецензиями, — эти письма он также всегда оставлял без ответа; и наконец, несколько серьезных писем от наиболее образованных поклонников — хотя он всегда внимательно читал такие послания, они были не слишком интересны ему, ибо он давно понял, что не много в этом мире существует вещей, способных навести такую скуку, как потуги любителей музыки к задушевному общению.

Один конверт в «Ноктюрне» вскрыть не осмелились. Рядом с рельефной надписью "Белый дом, Вашингтон" и адресом: "Господину Годдару через "Ноктюрн Рекордз", Хемисфер Центр, Нью-Йорк", — было напечатано: "Лично — пожалуйста, дальнейшая пересылка только ценным письмом". Остен сбоку надорвал конверт и вытащил несколько густо заполненных машинописью официальных бланков Белого дома. На просвет были отчетливо видны гребни водяных знаков. Прежде чем прочитать письмо, он заглянул в конец, чтобы узнать имя отправителя, но письмо оказалось неподписанным.

Это его рассердило. Он вернулся к началу и был поражен первым же предложением:

"Вы, дорогой Годдар, вероятно, читаете эти строки, уединившись в каком-нибудь обветшалом отеле".

Он улыбнулся и продолжил чтение.

"Возможно, вы опасаетесь, что я одна из тех сумасбродных особей женского пола, что завидует спокойствию вашего добровольного изгнания и желает как-то выследить вас и нарушить ваше уединение. Не беспокойтесь. Я не строю подобных планов. Я люблю вас за богатство вашей музыки, а не за убожество вашего существования. Я не из тех девчонок, которые готовы вам отдаться только потому, что им нравится ваша музыка, и которые никогда не поймут, кто вы такой. Я не похожа ни на одну женщину, которые у вас были до сих пор или будут когда-нибудь.

И вы поймете, почему, если будете достаточно терпеливы и прочитаете это письмо с таким же вниманием, с каким я слушаю вашу музыку".

Странное, возбуждающее и одновременно пугающее ощущение возникло у Остена — как будто эти слова исходили от кого-то знающего его или близкого к тому, чтобы узнать.

Он дочитал письмо. Затем, словно испугавшись, что пропустил нечто важное, прочитал его снова. Последний абзац привел его в замешательство.

"Это письмо напомнит вам, что уединение лишает возможности жить полной жизнью, которую вы могли бы разделить с кем-то, подобным мне, продолжая при этом оставаться самим собой.

Наверное, мои слова вызовут у вас раздражение, поскольку таят в себе угрозу для вашей уютной тюрьмы, в которую вы себя заточили. Я представляю себе, насколько предсказуема и попросту скучна ваша жизнь в те моменты, когда вы перестаете быть

Годдаром; вы сочиняете музыку, которую вы по каким-то причинам не желаете (или не осмеливаетесь?) назвать своей".

Паника уступила место гневу. Ее резкие слова — "убожество существования", «предсказуема», "однообразна" — острой болью отзывались в сердце, и он вдруг понял, что его грандиозная тайна превращается в тюрьму, из которой нет выхода. Какое право имела эта женщина — наверное, всего-то какая-нибудь шибко умная секретарша из Белого дома — сообщать ему, кто он такой? И как она посмела возомнить, что, слушая его музыку, может узнать хоть что-то о нем самом?