Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке - И. Д.

лоб. От такого делового подхода у меня все реакции заклинило. Я быстро взяла себя в руки и стала соображать.

Первое: взглянула на босса повнимательней, теперь уже другими глазами. Старый. Ему, наверно, уже все сорок! Чужой: какая близость может быть у меня с ним? Пусть бы грек, да философ какой-нибудь, типа Платона или Сократа, или певец с божественным талантом, как, например, Демис Руссос, а то – владелец ресторана. Вся его жизнь – это булочки, гамбургеры, яички… Нет, я не смогу полюбить такого.

– Ну, что, ты согласна? – спрашивает босс.

– А если я откажусь, вы меня уволите? – спрашиваю я. Босс улыбается. Конечно, уволит.

Если я соглашусь, тоже уволит, только чуть позже. После того, как надоем ему. Может, даже один раз переспит со мной и бросит.

Так что от меня, в сущности, уже ничего не зависит. Работа по любому потеряна. Я потеряла ее тогда, когда понравилась боссу.

Тогда я пытаюсь сделать отчаянный ход. Двести долларов или пятьсот, или даже тысяча – никак коренным образом не изменят мою жизнь. Есть, однако, суммы, от которых весь ход жизни может существенно измениться.

– Рестораны мне не нужны. И одежда не нужна, – говорю я. – Я не проститутка, не продаюсь ни за пятьсот, ни за тысячу долларов. Я могла бы стать вашей любовницей, если бы вы предложили мне нечто такое, что действительно могло бы коренным образом изменить мою жизнь.

– Что же это?

– Если бы у меня была уверенность, что это не на один раз, а надолго… – Я уже мысленно подсчитывала, сколько лет я должна быть его любовницей, чтоб накопить такую сумму (!) которая действительно бы изменила мою жизнь коренным образом.

– Конечно, конечно надолго! – говорит босс.

– Мне нужна гарантия, – говорю я.

– Какие же могу я дать гарантии?

– Можете. Если вы положите на мое имя в банк десять тысяч долларов, как залог ваших серьезных намерений, – я согласна. Я буду знать, это серьезно.

Босс расхохотался.

– За десять тысяч долларов – я могу купить тридцать таких, как ты! – говорит он.

– Я знаю, – спокойно отвечаю я. – Только я на разовые приключения не согласна.

– Да ты сумасшедшая! Ты это серьезно?

– Вполне серьезно. Что же тут шутить.

– А ну-ка, пошла отсюда… пошла, пошла…

Он остановил авто прямо посреди улицы и требовал, чтобы я немедленно вышла, в то время как справа и слева от нас на скорости мчались машины. Я понимала команду, но не могла выскочить сразу, т. к. угодила бы прямо под летящий автомобиль. Выскочила наконец, поймав какую-то пробку, как собака, которую пнули сапогом в бок, униженная, снова оставшаяся без цели, без дороги, без дела.

Несметные толпы рычащих, тарахтящих, медленно ползущих по улице металлических чудовищ окружали меня. Клубы черной копоти, удушливой гари и невыносимой, все расплавляющей жары рванули мне в лицо. Металлические чудовища рычали и, грозясь наехать на меня, медленно ползли вперед.

Я перебежала с дороги на тротуар. Редкие, одинокие деревца стояли, задохнувшись от выхлопных газов, гари и копоти. Это была обыкновенная для Нью-Йорка пробка.

Молния осветила на миг блаженно тихие, утопающие в зелени райские улицы моей родины, солнечные блики на сочной листве, шорох травы, щебет птиц, запах цветов, яркие бабочки.

Лавина чуть не сбила меня с ног, и я увидела бесконечным потоком несущихся людей. Все мчались с такой скоростью, никого и ничего не замечая перед собой, что можно было подумать, что всех их превратили в зомби, а затем дали им команду нестись куда-то без оглядки. Человеческие лица всех цветов и мастей мелькали мимо меня со страшной скоростью. Ежесекундно кто-то на меня натыкался, кто-то об меня спотыкался. Я думала, меня раздавят, не дойти мне из гущи толпы куда-нибудь в сторонку, где можно было бы спокойно постоять минуту-две, сообразить вообще, куда же мне теперь идти.

Вылезла. Даже присела на какой-то шикарной лавочке у подножия какого-то шикарного здания. Отсюда движение людей видится мне как муравейник. В этом муравейнике кого только нет! Индусы, завернутые в свои яркие, покрытые блестками ткани, с точками на смуглых лбах. Китайцы в пиджачках, с портфельчиками в руках. Арабы в своей национальной одежде. Вот женщина идет в чадре, вся закрытая с ног до головы. Только глаза одни сверкают. Вот пейсатый еврей, весь в черном, с цилиндром на голове в такую жару. Рядом идет полураздетая красотка, обнажив до неприличного свои длинные ноги. Вот-вот – и видны будут ее трусики. Здесь же испанцы. Здесь же негры. Кого только здесь нет! И ни одного (!) родного лица…

Я сижу в сторонке, глядя на бурлящий, в черных клубах копоти, пестро-черно-серый, как исчадье ада, город и чувствую, что ни умом, ни талантом, ни страстным желанием, никакой реальной или нереальной силой мне его, этот город (эту колоссальную лавину) не одолеть!

Куда же мне теперь идти? Только не домой. Только не домой. Как же это я так все прохлопала! Все испортила.

Быть любовницей босса, в конце концов, это ведь тоже дело.

Если официанткой или кем-то еще не получается… Возможно, любовницей у меня получится лучше всего. Любовница – дело, требующее творческого подхода, ума, таланта. Таис Афинская была гетерой. С каким уважением тем не менее о ней говорят!

Если за это платят так высоко,[27] значит, это тоже что-то важное. Раз мне сделали такое предложение, значит, я хоть на это, хоть на что-то гожусь.

Быть хорошей любовницей – это тоже дело.

Однако ты с треском провалила и эту возможность. Завышенная самооценка. Наверно, папа прав.

А что, надо было продаваться за пятьсот долларов?

Завышенная самооценка… Любопытно, что ты вообще об этом думаешь, пытаешься определить цену… Это очень любопытно. Давно ты такой стала? Разве ты не ждешь свою единственную Любовь? А что делать? Я уже готова на все, только чтобы чувствовать себя хоть как-то нужной, хоть для чего-то пригодной.

Где Любовь?

А так, хоть что-то будет…

Любовница может здорово влиять на физическое и моральное состояние мужчины. От нее сильно зависит его настроение, его вдохновленность. Он – управляет рестораном, я управляю его энергией, значит, косвенно, это я управляю рестораном. Это круто. Была возможность – и нет ее! Десять тысяч долларов! Теперь иди на все четыре стороны.

* * *

Я вошла в сабвей. Острый, жгучий запах мочи. На сером полу подземелья темнеют круглые и продолговатые, большие и маленькие, липкие, как на немытых блюдцах, следы засохшей мочи, еще чего-то непонятного. Какие-то брызги. Какие-то пятна. Сумасшедшая в оборванных лохмотьях копается в мусоре. Она смеется, завидев меня, словно признает меня,