Вызов в Мемфис - Питер Тейлор

Не знаю, смог бы я так легко прийти к этому выводу, если бы не почувствовал одиночество в отсутствие Холли. Но, так или иначе, менее твердым и глубоким мое убеждение не стало. Я знал, что после того, как защищу отца от сестер, должен приобщить этих взрослых женщин к своему мировоззрению, чтобы они тоже забыли обиды на родителей. «Забыть, забыть», — повторял я про себя, словно чтобы больше убедить себя перед встречей с Бетси и Жозефиной. Я решил, что сестры обязаны принять мою доктрину забвения. Прощать, разумеется, уже слишком поздно. А месть — не выход. Я скажу Бетси и Жозефине, что прощать и мстить — это прерогатива Господа. Наша прерогатива — забыть все обиды молодости и детства, чтобы стать по-настоящему взрослыми людьми. Лучи моего нового прозрения осветили все вокруг. Мое рвение было так велико, что я почти забыл о том, что до сих пор не знаю, как собираются действовать Бетси и Жозефина или какие меры потребуются от меня для защиты престарелого отца. А его все же нужно было сперва защитить, прежде чем начинать усилия по просвещению и обращению будущих гонительниц.

Присутствие отца в аэропорту, когда я прибыл около десяти часов, застало меня врасплох целиком и полностью. Это было так неожиданно, что я тут же начал готовиться к другим сюрпризам. Не успел я спуститься по трапу, как уже решил, что со времени вчерашних звонков произошли новые события. Сперва меня поразила сама вероятность — крайне низкая, — что отец сядет в машину и приедет в аэропорт. Это был человек, который никогда не занимался подобными домашними мелочами или, если на то пошло, вообще не занимался домашними делами, если только это не касалось ухода за матерью-инвалидом. За все свои годы дома я ни разу не видел, чтобы он хотя бы ворошил угли в камине или приносил вечернюю газету с крыльца — для этого всегда были слуги. Сомневаюсь, что до этого дня он хоть раз встречал члена семьи с поезда или самолета. Все прошлые двадцать с чем-то лет визитов за мной отряжали одну из «девочек».

Он не стал ждать в зале прилета. Все было не так просто. Уже когда мы начали снижение, я заметил его на самом краю летной полосы — крошечная фигурка в синем пальто и сером хомбурге[17]. Он широко размахивал руками в перчатках, как будто координировал приземление и посадку большого самолета. Увидев его в опасной зоне, я не мог поверить глазам. Говорил себе, что наверняка ошибаюсь, что фигурка слишком крохотная, чтобы быть уверенным. Это, должно быть, кто-то из персонала аэропорта, похожий на отца. И все же чем ближе мы оказывались, тем меньше оставалось сомнений. Но даже с первого взгляда, когда он казался не больше спички, ошибки быть не могло. Фигурка была слишком знакома во всем — и становилась еще более знакома с каждым жестом, — чтобы ошибиться даже на таком большом расстоянии. С первого же момента я понял, что после телефонных звонков вчера вечером произошло что-то серьезное. Оглядываясь назад, думаю, уже глядя в окно самолета, я отлично понимал — хотя это и невозможно, — о чем отец скажет мне несколько минут спустя: что он и миссис Стокуэлл поженятся сегодня в полдень, что она уже ждет в пресвитерианской церкви рядом с ее домом и что я буду шафером на свадьбе. Разумеется, ничего этого я знать не мог: и когда сидел в самолете, и когда стоял у дверей, и потом, когда опускали трап и мы начали спускаться. И в минуты, когда мы садились, когда проехали мимо места, где стоял отец, и когда подъехали к нашему гейту, у меня еще не было реального понимания, что означает присутствие отца. И все это время я видел, но не отдавал себе отчет, что у гейта № 8, куда нам предстояло войти, собрался персонал аэропорта и члены экипажа. Видел, но не задумывался, что время от времени один из них выдвигается в сторону отца, а потом возвращается. Между тем у гейта несколько людей в форме общались с еще одним знакомым человеком. И этот человек время от времени тряс перед ними пальцем, а иногда — кулаком. Постепенно я осознал, что, разумеется, этой фигурой был не кто иной, как Алекс Мерсер.

Первым делом меня больше всего поразило, насколько же мала вероятность, что этим утром отец сел в свой старый кабриолет, поехал в аэропорт и ждал прибытия рейса. (Потом окажется, что его привез Алекс.) Хотя в прошлом встретить самолет отряжали одну из «девочек», сегодня, когда я появился на обозрении на вершине трапа, здесь бешено размахивал руками отец. Тогда я сообразил, что все это время он махал мне, а не пытался посадить самолет. Эти выходки казались и очень странными, и в то же время в каком-то смысле очень на него похожими. Он как будто нисколько не сомневался, что я буду смотреть на него через два квадратных фута окна самолета. Он так пожелал. Более того, думал я про себя, он заранее знал, что я буду на этом самом борту. Знал без объявлений по динамикам в здании аэропорта, держал ситуацию под контролем — как раньше. В какой-то момент я увидел, что к самолету, который прибыл вплотную к соседнему гейту, вытягивали рукав-гармошку для высадки пассажиров. Мне вдруг пришла в голову иррациональная мысль, что нам в этом удобстве отказали по приказу отца. Он все устроил, чтобы у меня сложилось именно такое впечатление о нем, и мне впервые пришло в голову, что он делал так всю мою жизнь — позировал ради моей же пользы и пользы всей семьи. Он никогда не притворялся, но всегда следил, чтобы у нас не сложилось неправильное впечатление о его роли. Аккуратная поза и даже манера одеваться — тем утром на детской площадке у школы Брюса, и этим утром в аэропорту — были его самым очевидным способом сообщить о своих амбициях и представлении о своем положении. И это зрелище завораживало — чего он, несомненно, и добивался. В мыслях я с трудом увязывал энергичную и полную жизни фигурку в сером хомбурге и голубом пальто с немощным старцем, которого заманивали к себе на ужин вдовствующие леди и которого унижали в ночных заведениях Мемфиса молоденькие девицы. Он вовсе не казался стариком, которого описывали в письмах сестры. Напротив, он был отцом семейства, которого я помнил с раннего детства, — властной фигурой с полным контролем над происходящим. Он был той отцовской фигурой, что до сих пор присутствовала в моем сознании, отдельно от других его образов, накопившихся за годы.

И вдруг я его испугался — испугался, как иногда боялся, когда возвращался домой в увольнительную из военного лагеря. Первым моим порывом при выходе из самолета было спрятаться внутри, убедить его, пусть хотя бы на миг, что он ошибался в своей уверенности, будто я смотрю на него из окна. Я остался стоять на трапе, даже когда пассажиры передо мной уже спустились и освободили ступеньки. В этот момент я увидел его таким, каким он, возможно, хотел, чтобы я его видел, — а возможно, каким мне по собственным причинам нужно было его видеть. Он выглядел так, как выглядел для меня в далеком детстве в Нэшвилле: человеком высокой важности и положения. В голове промелькнула картинка: он верхом на коне, одетый как егерь, с охотничьим рогом у губ. Я видел человека с железной волей, отвагой, отточенными умениями и безграничным интеллектом, в которого я в детстве верил, почти сам того не замечая.

Впечатление продержалось всего несколько секунд. Но это были важные секунды, и их влияние на мои чувства к отцу продлилось до самого конца дня. Передо мной промелькнули образы — как, говорят, бывает перед смертью, обзор всей жизни, только увидел я не свою жизнь, а жизненный опыт отца. Костюм, в который он был одет тем утром, в течение этих секунд казался заявлением о том, к чему привела его жизнь, и о том, что он с этим примирился. В его костюме не было компромиссов. Только позитивное примирение с обстоятельствами — с судьбой. Если отец Алекса Мерсера не ошибался, когда говорил, что самый лучший человек — тот, кто лучше приспосабливается к изменчивым условиям жизни, то мой отец был великолепен. Не верилось, что этот старик — в голубом пальто, очевидно, сшитом на заказ чернокожим портным на Бил-стрит, и с твидовым костюмом под пальто от того же портного, — так вот, не верилось, что он же появился в утреннем костюме на детской площадке у школы Брюса больше тридцати лет назад. Конечно, он был тем же, но за прошедшие годы слился с непосредственным окружением так, как не смогли его четыре нэшвиллских ребенка и нэшвиллская жена.