Ликвидатор - Виталий Гладкий

– Учитель, зачем… зачем вы обучаете меня самой совершенной системе разрушения и убийств?

– Нет! Я не учу убивать! Не заставляй меня думать, что я жестоко ошибся в тебе. Хэсюэ-гун – это прежде всего тренировка тела и духа человека, методика самосовершенствования как личности. Да, я обучаю тебя приемам самой эффективной в мире системы боевых искусств. Но эти приемы предназначены для самозащиты, подчеркиваю – самозащиты! – а не нападения и, тем более, убийства.

– Я это знаю. И у меня нет ни малейшего желания изменить принципам хэсюэ-гун.

– Тогда что тебя волнует?

– Сны… Мои кошмарные сны. Правда, в последнее время их число значительно поубавилось, тем не менее… Сейчас моя память – чистые страницы тетради. Но кто знает, что на них может проявиться, когда я выздоровею? Я не помню, кем был в прошлой жизни, однако за то, что не паинькой, – могу поручиться.

– Да, вероятнее всего… К сожалению, я не могу помочь тебе вернуть память. Я знаю каноны точечного массажа древних тибетских врачевателей, иглотерапию, лечение травами и многое другое, даже психотерапию даосов, но в твоем случае я бессилен. Здесь исцелить может только время. И конечно же, твоя прошлая жизнь для меня сейчас скрыта за завесой Великой Тьмы, куда не может проникнуть ни один смертный. Но даже знай я, что ты был преступником, все равно свое отношение к тебе не изменил бы. В тебе есть что-то… скажем так – вызывающее доверие, расположение, возможно, сострадание. Мне сейчас трудно все это объяснить словами, здесь больше интуиции, нежели здравых размышлений. А что касается приемов хэсюэ-гун, то и до меня ты в достаточной мере владел основами воинских искусств. Я лишь попытался направить твои несколько несистематические познания в единое русло философии Великого Дао. И если я все-таки не ошибся в тебе, то основная заповедь истинных мастеров хэсюэ-гун – никогда не вступать в бой без благородной цели и только в случае смертельной опасности – должна быть отчеканена в твоем сознании и служить путеводной нитью по всей твоей будущей жизни.

– Спасибо, учитель… – Я склонил перед ним голову, пытаясь скрыть неожиданно навернувшиеся на глаза слезы.

Я был растроган. И до глубины души благодарен. Не будь Юнь Чуня, кто знает, как сложилась бы моя одиссея в Гималаях.

Возможно, мои косточки уже белели бы в каком-нибудь ущелье неподалеку от поселения разбойниковгуркхов. А может, меня мирно похоронили бы китайцы во главе с шафрановым старцем под грохот барабана деревенского юродивого.

– Спасибо…

Похоже, отшельник понял мое состояние. Он задумчиво покивал, а затем вдруг решительно встал и потянул меня за собой:

– Идем. Я тебе кое-что покажу…

Мы вошли в пещеру. Юнь Чунь направился в ее дальний конец, снял сшитый из шкур горных козлов ковер, украшающий неприветливые камни, пошарил рукой в углублении на уровне своего роста… и от толчка часть стены сдвинулась неожиданно, открыв еще одну, замаскированную пещеру.

Чем дальше, тем больше я удивлялся. По приглашению старика я последовал за ним вглубь.

Пещера оказалась миниатюрным храмом. Ничего примечательного – небольшая бронзовая статуя Будды, несколько лакированных китайских шкатулок на низеньком деревянном столике, множество зажженных свечей толщиной с запястье моей руки.

Несмотря на скромные размеры и пожирающее кислород пламя ритуальных восковых светильников, воздух в мини-храме был свеж и чист, разве что с небольшой примесью запахов ароматических смол, тлеющих в бронзовых курильницах по сторонам статуи.

Юнь Чунь, постояв какое-то время с опущенной головой, молитвенно сложив перед собой руки лодочкой, снова позвал меня, и мы с трудом протиснулись в не замеченную мною расщелину, уходившую в глубь горы.

Судя по направлению воздушного потока, постепенно расширяющаяся расщелина служила вентиляционным штреком пещеры-храма.

Шли мы пять минут и двадцать четыре секунды – теперь, благодаря тренировкам по системе хэсюэ-гун, я мог определять время с ошеломляющей для непосвященных точностью, будто внутри у меня тикал самый совершенный швейцарский хронометр.

Вскоре расщелина превратилась в естественно образованный туннель; в конце него оказалась просторная пещера, по форме напоминающая червивую фасоль; вместо червоточины в дальнем ее конце ярко светилась голубовато-серая заплата осенних сумерек.

– Там, – указал Юнь Чунь на отверстие в скале, – запасный выход. О нем никто не знает… кроме тебя. В жизни полно всяких неожиданностей, и глуп человек, заранее не готовящийся к ним. Ладно, пусть не глуп, но недальновиден.

Я молча кивнул, соглашаясь. Я все еще был в состоянии легкой эйфории – как мало, оказывается, я знаю об этом человеке!

– Здесь, – несколько раз благоговейно поклонившись, сказал отшельник, – покоится прах моего учителя.

Он указал на полированную мраморную плиту; посредине нее стояла погребальная урна из яшмы, украшенная золотой сканью.

– Это был воистину святой человек. Учитель прожил свыше сотни лет, но и перед смертью, когда энергия ци не смогла больше удерживаться в сосуде его бренной оболочки, он одним ударом смог пробить отверстие, через которое теперь сюда заглядывает солнце и свежий горный воздух омывает последнее земное пристанище Великого Мастера хэсюэ-гун. Он приказал похоронить его именно здесь. И умер на следующий день со словами: "Я так решил". Учитель еще мог жить, усилием воли удерживая остатки жизненной энергии. Но он был мудр, а потому просто остановил сердце. У каждого своя карма[41], и глупо стараться изменить ее. Улучшить, несколько подправить, спрямить извилистые житейские потоки – да. Перекроить, повелевать ею – нет. Учитель знал, что пришло его время…

Юнь Чунь надолго задумался, скорбно глядя на урну.

– Когда я попал сюда, – наконец снова заговорил он, – на мне не было живого места. Я скитался по горам около года. Я так одичал, что мог за горсть риса убить человека. Любого человека – будь то мужчина в расцвете сил, женщина или старик. Я не боялся вида крови – сколько мне пришлось ее увидеть… И в "коммуне", где я колол гранит, и когда решился на побег – я убил трех охранников, а их командира взвода, настоящего садиста, разорвал на куски. И после, уже по пути в горы, мне приходилось убивать. Даже не изза куска хлеба, а просто от страха быть пойманным. От одного только упоминания о ножных кандалах я приходил в ужас и готов был сделать что угодно, лишь бы никогда больше не слышать их сводящий с ума звон.

Отшельник тряхнул головой, видимо прогоняя навязчивые видения. Как мне было знакомо такое состояние…

– По-моему, я тебе не рассказывал, что в свое время я, как и ты, тоже изучал восточные единоборства. В нашей семье у-шу являлось чем-то вроде фамильного наследия и передавалось от деда к отцу, от отца к сыну и дочерям. Но я никогда не применял свои знания на практике. Я был сугубо мирным человеком, интеллигентом. Никогда, за исключением последнего моего часа пребывания в "коммуне". Но в тот момент я уже не был человек в полном смысле этого слова; я был обезумевшим голодным зверем с примитивными инстинктами и неимоверной жаждой самосохранения, присущей всем видам земной фауны.