У Лаки - Эндрю Пиппос

ночь он плохо спал, и ему приходилось лечиться выпивкой или перееданием.

На вторую неделю он позвал священника греческой православной церкви, отца Нектария, высокого и бледного человека, на скулах которого выделялись красные филигранные вéнки. Священник попросил оплату (Ахилл уважил), а затем они сели за стол в кафе и помолились – главным образом о возвращении посетителей. Ахилл не рассказал отцу Нектарию о том, как надругался над Пенелопой, но тот, хоть и мало участвовал в социальной жизни, слышал сплетни о Безумном Ахилле и его дочерях. Нектарий не задавал вопросов, не желая заводить тяжелый разговор, но все же в общих чертах поинтересовался семьей, и Ахилл ответил, что его дочери в школе. Эдакий танец отрицания и уклонения в исполнении двух патриархов. На столе между ними лежала икона святого Георгия, покровителя греческой армии. Где-то около получаса, как посчитал Ахилл, они с Нектарием усердно молились о возвращении в кафе людей.

– Спадет ли проклятие? – спросил Ахилл, заплатив Нектарию.

– Спадет, – кивнул священник. – Через месяц!

Два дня спустя появился новый посетитель, опустившийся пьяница. Он въехал в кафе «Ахиллион» на серой тощей лошади, без седла, но с уздечкой, и натянул поводья у самого прилавка. Ахилл вышел из кухни и указал на маленькую табличку над стойкой с сигаретами:

КОШКИ, СОБАКИ И ПРОЧИЕ ЖИВОТНЫЕ КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕНЫ

– ВЛАДЕЛЕЦ АХИЛЛ

Пока лошадь с цоканьем пыталась развернуться, всадник проорал заказ: стейк на кости, средняя прожарка, с подливой и яйцом на гарнир. Не говоря ни слова, Ахилл вернулся на кухню, зарядил винтовку. Вышел обратно и, перекрестившись по пути, остановился перед лошадью. Он прицелился в точку перед ухом и застрелил животное. На пол брызнула кровь, лошадь рухнула как подкошенная. Голова Ахилла дернулась, взгляд заметался от животного в конвульсиях к нетрезвому всаднику, который вскочил на ноги и выбежал из кафе.

Ахилл проверил фартук, одежду – чисто, ни капельки крови. Он убрал винтовку за прилавок и наконец дал телу расслабиться, полностью обмякнуть. Ахилл далеко не сразу смог заставить себя взглянуть на труп лошади, на кровь, стекающую к четвертому столику. Нужна еще пара рук. Но кто согласится? Ахилл вышел на улицу и помахал проезжающей машине.

– У меня в кафе проблема, – сказал он водителю.

– Какая?

– Там сдохла лошадь.

– Приятель, что дохлая лошадь делает в кафе?

– Она не моя. Человек на ней въехал, набедокурил и сбежал. Не знаю, как объяснить.

С помощью водителя Ахилл перенес труп из зала в «кафе на колесах», а затем отвез на свалку, где сжег останки, вознеся молитву из воспоминаний о похоронах, на которых присутствовал. Он произнес над лошадью по-английски:

Спи вечно.

Прости все наши злодеяния.

Омой нас и сделай нас белее снега.

2002

1

Убийца Генри Мэтфилд скончался на берегу реки, пересекавшей национальный парк Деуа, где прятался с третьего апреля. Он выстрелил себе в голову из ружья, дотянувшись большим пальцем до спускового крючка. Пуля вышла из затылка, лицо было частично обезображено. Туристы, нашедшие в лесу тело, узнали его по увиденным по телевизору снимкам. В морге Сиднея его мать подтвердила, что это он.

Эмили хотела поговорить с родителями Генри, которые, насколько она выяснила, никогда не давали интервью СМИ. Она даже отыскала в справочнике телефон Мэтфилдов (в новостях Генри окрестили «Человеком из Питершема»), полистала информационную базу о родственниках в библиотеке Серри-Хиллз, позвонила их бывшему адвокату и передала ему сообщение через помощника.

На самом деле многого от этого звонка Эмили не ждала. Надеяться на помощь адвокатов другого человека? Она проверила списки в избирательной комиссии, но Мэтфилдов или вычеркнули, или они обратились с просьбой скрыть данные. Давний коллега, репортер «Индепендент», как-то сказал Эмили, что гоняться за человеком ради интервью – все равно что перебирать коробки с компакт-дисками. Взял, открыл одну – а внутри диск не соответствует названию. Открыл вторую – а там вообще ничего нет. И так до тех пор, пока не попадется нужное.

Тогда Эмили посчитала эту метафору неуклюжей и детской. Теперь Эмили сама чувствовала себя неуклюжей. В Лондоне она внимательно изучила отчет коронера, материалы расследования и ход дела, но все равно чувствовала, что недостаточно подготовилась. Она не ожидала, что будет так сложно связаться с Мэтфилдами. Она много лет не занималась подобной работой. Вместо этого Эмили корректировала фразы типа: «Нападение акулы произошло в обед» или «Найден мертвым человек, страдая от неизвестного заболевания».

Возможно, все газетные репортеры – и на мгновение Эмили увидела в них силу, сокровенные знания, которых у нее нет, – обязаны Эмили за все годы по большей части неблагодарного редактирования текстов. Пришла пора встряхнуть должников: она связалась с журналистами, которые освещали стрельбу в кафе «У Лаки», и спросила, не готовы ли они дать телефон родителей Генри. Делу уже восемь лет, оно давно сошло с первых полос новостей. «Они обязаны поделиться!» – думала Эмили. Сначала она набрала редакцию «Австралиен» и попросила Ребекку Стерт, которая освещала «Третье апреля». Ребекка, нынче глава администрации, сказала:

– Семья исчезла.

– Что значит «исчезла»?

– Я пыталась их найти несколько лет назад, чтобы выпустить статью к пятой годовщине бойни, но не смогла с ними связаться. Так что они исчезли. Материал я все равно склепала.

Затем Эмили позвонила стенографистке из «Сидней Морнинг Геральд». Женщина хрипло и торопливо ответила, что Адам Мэтфилд, отец Генри, умер несколько лет назад. Джоанна Мэтфилд живет где-то в Голубых горах.

– Но я не даю контактов другим газетчикам, – предупредила стенографистка. – И, если уж на то пошло, Джоанна ни за что не станет разговаривать со СМИ.

В полном бессилии Эмили позвонила Питеру Попеску с твердым намерением выбить номер из него. Выяснилось, что он хорошо себя чувствует, спасибо большое, вот собирается на обеденный перерыв. Эмили пообещала, что не испортит интервью Джоанны, не исказит ее слова и взгляды и не будет писать про Третье апреля без твердого на то согласия. И вообще бросит работу над статьей, если большинство людей откажется общаться. Эмили призналась, что в детстве сама стала свидетельницей травмирующего события, что заставило ее писать о насилии и горе правильно, честно рассказывать о случившемся.

– Слушай… не говори никому, откуда взяла номер, – смилостивился Попеску. – Хотя подожди. Это будет несправедливо. Если Джоанна спросит, да, скажи, что это я дал. Она по-своему настрадалась. Но не приписывай эту цитату мне. Передашь ей мои наилучшие пожелания?

Эмили было трудно выносить навязчивость и корысть холодных звонков. Она походила туда-сюда по коридору отеля, и, когда вернулась в номер, ей показалось, что