Ведьма, пришедшая с холода - Майкл Суэнвик

руку на каменные перила, где, как он помнил, лежала рука Златы, и ощутил тепло, хотя камень был холодным.

Он выругался во мрак, в сторону реки.

***

Таня могла побежать на конспиративную квартиру, хохоча, как девчонка. Но нет. Она не потеряла голову. Она заставила себя работать, быть шпионкой, сотрудницей, служительницей, хотя каждая клеточка ее тела мечтала петь. Экстатическая симфония молчания вибрировала в ней, пока она вела Андулу Злату в убежище.

Таня вынуждена была собраться: Андула сияла, у нее кружилась голова, как у впервые напившейся влюбленной или даже как у впервые опьяненной любовью. Она оглядывала шпили зданий, которые прежде были церквями, и зубчатые стены замка, глазела на старух-прохожих с морщинистыми лицами и напевала — фальшивя — мелодии, которых Таня не узнавала, но которые звучали как детские песенки.

— Я никогда, — произнесла Андула в третий раз, когда они миновали последний квартал на пути к конспиративной квартире, и, решив, что ей явно нравится это слово, повторила: — никогда-никогда-никогда-никогда-ни... — Голос взлетал по шкале тональности вверх и падал вниз: она говорила то ликуя, то яростно, то смеясь так сильно, что забывала договорить. — Никогда! Не чувствовала! — и оставила недосказанным «ничего подобного».

Не то чтобы Таня была в состоянии спорить. Она едва могла сказать что-либо без крика. Едва воображала возможность погони и засады, едва следила за улицей перед ними. Они, должно быть, опьянели. Они и впрямь опьянели, только не от алкоголя. Она уже участвовала в ритуалах. Произносила слова в унисон с остальными, заносила вместе с ними ножи, выполняла странные, нематематические расчеты, выстраивала канву ритуала. Но никогда не запускала цикл. Никогда не держала руку Носительницы, дергая этот мир за поводья.

Они достигли зеленой двери, и она занесла кулак, чтобы постучать, но не успела: Андула поймала ее запястье, и Таня запнулась, вспомнив силу ее прикосновения. А эта девушка, обладательница божественной энергии, захихикала:

— Так это всегда ощущается?

— Надеюсь. — Таня не собиралась в этом признаваться: слишком откровенно. — Я никогда не была так близко к центру. И мы ничего не сделали: не сыграли аккорд, только тронули струну. В настоящей работе ты действуешь с другими Носителями, со служителями сильнее меня.

— Ты, — широко улыбнулась Андула, — восхитительна.

— Будут и другие — в разных частях света — творящие одно волшебство вместе. Вы спасете нас всех, каждого. И ты, — произнесла Таня, и впервые в жизни, лишь мгновение, она не думала, что говорит, — тоже восхитительная.

Она попыталась постучать снова, но Андула — Носительница — обняла ее яростно и тепло, со всей юношеской страстью и добротой.

— Спасибо тебе за это, — сказала девушка.

Наконец они разомкнули объятья. Таня постучала в зеленую дверь: сперва четыре раза подряд, потом — два, потом — три; и служители приняли их и, улыбаясь, повели Андулу в убежище.

***

— Вот блядь, — произнес Гейб, наконец обнаружив Джоша в «Водолее» той же ночью. Джош допивал свой первый бокал, Гейб подошел к стойке, купил две пинты и уселся в полукабинете напротив него.

— Блядь, — ответил Джош. Они чокнулись. Пиво было прохладным и вкусным. Джош ничего не сказал: он был слишком воспитан — но запрокинул подбородок и поднял бровь, отметив порванные брюки Гейба, его грязную куртку и синяк на лице от удара о мостовую.

Гейб откинулся на диване и охарактеризовал весь вечер — всю эту погоню, свои планы и надежды — единственным долгим выдохом:

— Блядь.

— Ты был прав, — признал Джош.

— Разумеется.

— Женщина, сбежавшая из автобуса, была не той, она была другой русской. Она вырубила двоих, которые гнались за ней. — Джош вкратце рассказал свою историю, и чутье подсказывало Гейбу, что о чем-то Джош умолчал, но Гейб не стал давить. — И она точно не была студенткой. Так что у нас, по крайней мере, есть как минимум еще одна птичка, которую мы внесем в «Одюбоновскую книгу шпионов»[16].

— Я следил за Морозовой и девушкой до Старого города, но затем потерял их.

— Выглядишь так, будто они на тебя набросились.

— Я упал.

Джош откинулся на спинку дивана и изогнул бровь.

— Упал? Что стряслось?

— В последнее время у меня приступы мигрени. Сильные. Один такой случился, когда я следил за студенткой, очень яркий, почти как припадок. — Нет смысла объяснять ему про Лед и магию, особенно когда Гейб сам не знает, чему верить. Но Джош пошел с ним, хоть и не принимал до конца его версию событий, а потому заслужил узнать столько, сколько Гейб мог рассказать. К тому же он слишком долго молчал об этом, и было приятно открыться.

— Припадок? Ты говорил с врачом?

— Я... — Гейб поднес бокал к губам и попытался собраться с мыслями. — В каком-то смысле — да. Мы пытаемся с ними справиться. Но пока не получилось.

— Если бы я знал, я бы тебя не бросил. — Джош вжался спиной в диван, будто хотел его опрокинуть. — Но я был так уверен. Что нам теперь делать, Гейб? Мы разделились. Ты потерял объект. И сомневаюсь, что ты сказал Фрэнку о мигренях.

Гейб поставил бокал прежде, чем дрожь в руках успела его выдать. Музыкальный аппарат заиграл мелодию. Джоплин. Скотт — не Дженис[17].

Джош барабанил пальцами по столу.

— Мы брали снаряжение на миссию, так что придется писать отчет — а все это слишком странно, чтобы замять. Хорошо, что Злата не выглядит важной — нас бы здорово вздули за ее потерю, хоть ты и начал следить за ней по своей инициативе. Но эти местные, работающие против КГБ, Газета и Ушанка — кто они? Это отщепенцы в счастливой семье? Наши союзники? Воры? Плуты, которых можно использовать? Это даст нам хоть что-то. А еще я беспокоюсь о тебе. Фрэнк недоволен.

— Знаю. — Гейб вспомнил, как сердито Фрэнк смотрел на него, пока мерил шагами свой крошечный кабинет. — Я должен принести ему победу.

— И поскорее. Потеря Драгомира стала тяжелым ударом. Это... ты нашел русскую шпионку, конечно, но потерял девушку. Мы не считаем ее важной, но и не знаем, почему они сочли ее нужной для себя. Этого не хватит, чтобы тебя спасти.

На дне бокала не плавали чаинки, чтобы прочесть по ним будущее, но если бы Гейб сощурился и посмотрел сквозь вогнутость, словно в хрустальный шар: «Свет мой, зеркальце,