Бобовый король - Владимир Николаевич Дружинин

— буркнул Андрэ.

Маркиз отмахнулся.

— Папенька кипит, — сказал он. — Единственная дочка. Поди-ка жениха ей присмотрел. Не тебя, разумеется. Ты не кисни, попытайся еще... Она не под замком пока что.

Да, орден полумонашеский, ворота открыты — известно и без «Аргуса». Вот если перейдет в монастырь, тогда все пропало. «Я еще недостойна», — говорит Зази. Дура!

Маркиз достал из шкафа толстую книгу, раскрыл, вытянул из нее, расправил на столе карту. Андрэ глянул через его плечо. Военные действия в Тюреннском лесу, в сорок пятом году.

Андрэ улегся на узком, жестком диване. Отвернувшись от лампы, горевшей на столе Маркиза, бранил Зази, кондитера и жениха, которого вообразил пузатым, в дорогой машине и старым — лет сорока.

16

— Меня она вряд ли послушает, — сказал я Андрэ. — Скорее тебя... Сказал бы прямо, что любишь ее. Конечно, если в самом деле любишь.

— Не знаю, — повел плечом Андрэ.

— Тебе виднее, — сказал я.

— Мне жаль ее, мсье Мишель.

Весь день мы укладывали цикорий, резали корнеплоды, задавали корм скотине, Андрэ подбегал ко мне урывками. Постепенно я получил подробный отчет о его злоключениях в Тонсе.

— А у вас, в Советском Союзе, тоже так бывает?

— На моих глазах не было, Андрэ. Видишь ли, у нас, как правило, у человека нет охоты прятаться от жизни за монастырской или какой-либо другой стеной.

— Почему?

— Наверно, потому, что у человека куда больше возможностей распорядиться своей жизнью.

— В каком смысле?

— Во всех смыслах, Андрэ. Проще всего, конечно, набить желудок. Рано или поздно ты сыт и больше ничего в тебя не влезет. А свобода, развитие духовное — совсем другое дело. Тут нет пределов. Но и задача сложнее. Тут у вас многим кажется, если человек волен проголосовать за ту или другую партию из пяти, из десяти — это и есть свобода. По-моему, удовлетвориться этим — значит остановиться на чем-то очень убогом. Важен результат для человека. И вот, если говорить о наших молодых, им незачем так бунтовать, как ты бунтуешь. Незачем тыкаться, плутать, — ведь большой кусок пути для них уже проложен, открыт. Они могут выбрать главное — свое место в жизни, свое дело в жизни...

— Им нравится коммунизм? Всем нравится? А я читал, что у вас тоже есть сердитые.

— Во-первых, коммунизма мы еще не достигли. А сердитые есть. Иначе и быть не должно. Сердитые на что? На то, что устарело, что мешает идти, путается под ногами. Если молодежь не спорит со старшими, то какая же она к черту молодежь! Ведь развитие жизни ускорилось сумасшедше, теперь за десять лет появляется больше нового, чем прежде за пятьдесят, за сто. Значит, больше всякого старья, всяких привычек летит на свалку. Но, конечно, не все старшие — консерваторы. Далеко не все.

— Вы сердитый, дядя Мишель?

— Да, — сказал я, смеясь. — Сердитый.

Мы далеко отошли от несчастной Зази. Мне даже досадно стало, — неужели Андрэ остыл, загорелся и остыл, и судьба девушки ему безразлична!

— Ты не бросай ее, — сказал я.

Вечером приехал Этьен. В пансионе получили очередную партию мебели и всякого оборудования. Этьен, Пуассо и Анетта хлопотали целый день в новом, только что пристроенном флигеле.

— Тебя ждут там в воскресенье, — сказал Этьен. — Ты не возражаешь?

— Нет.

— Публика там... Один показал себя... Тарелку разбил. Ему мясо с чесноком дали. Раскричался! Еврейское, мол, блюдо. Пуассо и тот теряет терпение. До сих пор они, по крайней мере, не скандалили.

Час спустя Этьен повторил все это Маркизу, нежданно прикатившему к нам на своей малолитражке.

Маркиз кивал, — он словно ожидал услышать что-то в таком роде. Я чуял — у него тоже есть новость, и поважнее. Расспрашивать он себя не заставил, — осушил две чашки кофе и рассказал, что было с ним на «Ландыше».

— Без вас мне не разобраться, — сказал Маркиз. — Меня ведь не было с вами, когда вы поймали немецкого курьера с бумагами, помните? Я был в лесу. Вы потом хвастались: до чего ловко сработали!

— Да, — сказал Этьен. — Боши свалились прямо в ловушку, без выстрела.

— Нет, один выстрелил, — поправил я.

— С перепугу пальнул куда попало. Угодил в сосну, кажется.

— А вы могли бы показать мне место? — сказал Маркиз. — Я ведь до сих пор не имею представления, где именно вы так отличились.

Нотка иронии, едва ощутимая нотка иронии звучала в этих словах.

— Раз нужно... — промолвил Этьен. — Отсюда полкилометра, от силы шестьсот метров.

Маркиз вскочил:

— Пошли, пока светло! Есть одна идея. Надо проверить.

Что за идея, он не объяснил. До чего он сегодня деловит и скуп на слова, наш Маркиз! Через две минуты мы уже лезли по откосу, вздымавшемуся сразу за скотным двором, скользили по сухой траве, хватались за деревца. Тут уж было не до разговоров. Вскоре деревья стали выше, начался лес, опору нам предлагали ветви, опахала папоротников, кочки.

Этьен повел нас кратчайшим путем. Мы срезали большой виток дороги, и, когда вышли на нее, запыхавшиеся, с липкой смолой на руках, я тотчас узнал Римский рудник, где мы устроили засаду.

Если верить молве, древние римляне добывали тут железо. Быть может, они первые и проложили дорогу, которая сейчас сбегает круто вниз, потом — уже на самой опушке — одолевает небольшой порог, зовя нас вон из леса, на широкую луговину, где золотится день, пронизанный косыми лучами солнца.

— Ох, ноги заболели!

— У меня тоже, Этьен, — сказал я.

— С непривычки, — успокоил Маркиз.

Наверно, не один я, все мы трое обнаружили в своих уставших, ослабевших ногах тяжесть лет, набежавших со времени той засады...

— Старые мы стали, вот и всё, — бросил Этьен, любивший вот этак, грубоватой прямотой реагировать на деликатность Маркиза.

— Ну, застонали! — возмутился я.

— Давай-ка на свой пост, Мишель! — Этьен повернулся ко мне. — Мы посмотрим, какой ты прыткий. Мишеля мы отправили на дерево, наблюдать, — пояснил он Маркизу.

Где оно, мое дерево? Не тот ли гвардеец-дуб? Теперь на него не влезть, — гладкий черный ствол уходит ввысь и исчезает в густой глянцевой листве, упрямо пружинящей под наскоками ветра.

— Что, сдрейфил! — смеется Этьен.

Маркиз серьезен. У него нет желания дразнить, да