Клятва - Кимберли Дертинг

Я продолжала читать, зная, что она ждет.

— Их состояния были разграблены, дома, и земли разделены между новыми правителями, любые напоминания о бывших монархах — статуи, флаги, картины, монеты — уничтожались; от их существования не осталось и следа.

На странице приводилась картина бывшей правящей семьи — фотографий не сохранилось. Анджелина прикоснулась к рисунку, очертив пальцем изображение девочки одного с ней возраста, которая, возможно, была убита только из-за своего родства с королевой.

Меня передернуло: в истории нашей страны случались темные времена.

— Несмотря на весь идеализм, люди, оказавшиеся под властью новых правителей, не испытали облегчения. Старые налоги сменились новыми. Королеву, обладавшую огромным могуществом, сменил президент с еще большим влиянием.

Анджелина вопросительно посмотрела на меня. Я прекратила читать и постаралась объяснить, что это значит, на англезе.

— Поскольку лидером мог стать любой, независимо от происхождения, повсюду распространялась коррупция. Выборы фальсифицировались, налоги росли, чтобы обеспечить тех, кто находился у власти. Перевороты становились все более кровавыми. Королевы других стран, у которых была настоящая власть, не поддерживали новый режим, поскольку лидеры происходили не из королевских семей. — Я посмотрела на нее. — Королевы у нас не было, и Лудания оказалась изолированной от мира. Мы не могли торговать, и народ скоро понял, что наша страна не так самодостаточна, как казалось: нам были нужны товары, которые производились в других местах. Глупо полагать, что правителем мог стать простой смертный. Сперва начался голод, а потом, почти сразу, болезни.

Я улеглась рядом с Анджелиной; книга была мне больше не нужна, поскольку о следующих событиях нам рассказывали столько раз, что я помнила их дословно. Дыхание сестры стало глубже и тяжелее: она продолжала слушать, но все больше погружалась в сон.

— Для Лудании это стало поворотным моментом, — прошептала я, почти касаясь губами ее щеки. — Недовольство новым режимом росло, жертв становилось все больше. Кладбища были переполнены, и многих покойников приходилось сжигать: дым образовывал черные облака, от которых задыхалась провинция. Люди требовали изменений, возврата к правителям прошлого. Но их не было. Все они стали жертвами революции.

Последние слова я произнесла медленно, тихо, и глаза Анджелины закрылись, сдавшись, наконец, во власть сна.

Но это было неважно: она знала, чем все закончится. Мы все знали.

Тайные группировки, стремившиеся сбросить новую «демократию», разослали в другие страны свои просьбы, а шпионы начали искать представителей королевской династии, тесно связанных со старым троном.

Нам требовался новый лидер. У страны должна быть королева.

В конце концов, она нашлась. Нашлась та, что пожелала занять трон и увести страну с пути саморазрушения.

Это была сильная женщина — так гласит история, — королевского происхождения и царственного облика. Когда ее войска без труда разбили самодовольную, плохо обученную правительственную армию, она проявила милость к своим предшественникам, казнив их непублично и по возможности безболезненно.

Столь властную королеву легко приняли монархии соседних стран, и вскоре санкции против Лудании были сняты, восстановлена торговля и старые связи. Наш народ перестал голодать.

После этого была введена классовая система. Ее создали для того, чтобы предотвратить возможные восстания, чтобы люди жили в своих социальных группах, и мысли о бунте не смогли преодолевать их границ.

Язык превратился в инструмент, с помощью которого разделение завершилось. Говорить и даже узнавать язык другого класса стало незаконно. Это был способ хранить тайны, насаждать власть и контролировать менее… значимых.

Все случилось несколько веков назад, когда у городов еще были имена, и хотя кое-что с тех пор изменилось, классовая система и монархия оставались нетронутыми. Сейчас они были сильнее, чем когда-либо прежде.

Слова создали окончательный барьер. По закону, можно было говорить либо на англезе, либо на языке своего класса. Любой, кто проявлял склонность к другому языку, приговаривался к смертной казни. Столь жестокие меры эффективно сдерживали людей.

Спустя сотни лет мы утратили способность понимать языки других классов и знали только свой собственный. Мы перестали понимать нюансы чужих диалектов.

Но даже если люди были бы равны, я все равно от них отличалась, поскольку понимала все языки. Моя способность не ограничивалась словами, произнесенными вслух. Я понимала все способы коммуникации, включая визуальные и тактильные.

Однажды отец взял меня в музей, один из тех немногих, что не был сожжен дотла во время революции, чтобы показать, каким был мир, когда наша страна жила как единая нация. Возможно, не всегда спокойно, но без разделений кастовой системы.

В музее мы увидели прекрасные рисунки, с помощью которых общались древние цивилизации… искусные наброски, которые, по словам нашего экскурсовода, были переведены на англез.

Когда он их прочел, я поняла, что он ошибается — перевод был неверным.

Я понимала, о чем эти превосходные слова-изображения говорили на самом деле. Я знала подлинное значение рисунков и объяснила его, раскрыв истинное содержание послания наших предков.

Разозленный гид настоял на том, чтобы я признала свою ложь и попросила прощения за непокорность. Отец прикрыл свой страх смущением и извинился перед взбешенным экскурсоводом, сославшись на мое бурное воображение. Он называл меня капризной и невоспитанной, скорее уводя прочь из музея, от интересных слов, пока гид не обнаружил, что моя интерпретация верна.

Пока он не потребовал арестовать меня за понимание языка, который я не имела права знать.

Сперва меня отчитали за выходку, а потом крепко обняли от страха и облегчения.

Отец вновь напомнил, как опасно раскрывать перед людьми мою способность.

Перед любыми людьми.

Всегда.

Мне было тогда шесть лет, и второй раз в жизни я видела, как мой отец плачет.

Впервые это случилось, когда мне было четыре года и он убил человека.

Дверь открылась, и в комнату скользнул темный силуэт матери, неся с собой аромат выпечки, впитавшийся в ее кожу за долгие годы работы в ресторане.

Она кивнула на Анджелину.

— Ты тоже должна спать, Чарлина. Завтра в школу.

— Знаю, я почти закончила, — ответила я на англезе и закрыла книгу, поскольку все равно не могла больше на ней сосредоточиться.

Она села рядом, убрала волосы с моего лица и провела по щеке тыльной стороной ладони.

— Ты выглядишь усталой.

Я не ответила, что усталой выглядит она. Что ее светлая кожа увяла, а некогда прямая спина согнулась. Невозможно было согласиться, что моя мать рождена для такой тяжелой жизни.