Черная карта судьбы - Елена Арсеньева

– Конечно, – рассеянно кивнула Лиза, включая проигрыватель и нетерпеливо делая знак отцу, чтобы скорей положил пластинку на диск. – Четверо советских моряков в тысяча девятьсот шестидесятом году были на барже унесены штормом – если не ошибаюсь, откуда-то с Курил, – и провели в море сорок девять дней практически без пищи и с какими-то каплями воды. Потом их американцы подобрали, уже чуть живых[6]. И они вернулись в Союз с великими почестями. Я песню Пахмутовой слышала про них, «Песню о четырех героях», вроде бы даже Высоцкий об этих ребятах написал песню и пел ее. Но эта мне больше нравится. Зажигательная такая! Неудивительно, что Женька ее так любила!

– А мне удивительно, – пробормотал отец. – Но Женька никак не могла этой своей ну буквально страсти к этой песне объяснить. Такое ощущение, будто она что-то забыла… как раньше мы забывали… – Он зажмурился, потом открыл глаза и улыбнулся: – Но это по-прежнему запретная тема, так что давай лучше музыку слушать.

Лиза опустила адаптер на пластинку. Послышался гитарный перебор, а потом хриплый, развязный голос неизвестного певца зачастил:

– Папа, подожди! – Лиза подняла адаптер. – А как ты думаешь, это не… ну, это не кощунственно? И сама эта песня, и то, что мы ее слушаем? Это же была такая трагедия, такой ужас…

Александр Александрович пожал плечами:

– Женька все это кощунством не считала. Но однажды я видел, как она плакала, слушая эту песню.

– Плакала?!

– Да. Я спросил почему. Она ответила: «Не знаю!» И я тоже не знал. Я о ней вообще очень многого не знал, к сожалению. Ну ладно, давай дальше послушаем.

Лиза кивнула и снова опустила адаптер на «кости».

Прослушали «кости» несколько раз, «кинули», как могли, рок (причем отец знал в этом деле толк даже больше, чем дочь!), потом Лиза, отдышавшись, принесла из своей комнаты Женькину любимую синюю косынку, обернула ею пластинку и положила на верхнюю полку книжного шкафа.

– Живи здесь, – нежно сказала она пластинке, а может быть, и Женьке, и повернулась к отцу: – А теперь давай посмотрим ту стенгазету.

Отец развернул ватман – и Лиза тихо ахнула. Александр Александрович что-то говорил, весело и ласково называл какие-то имена и фамилии, хвастался успехами своих учеников, но Лиза смотрела только на одну фотографию.

Сергеева она узнала сразу – хотя с того времени, когда он, десятиклассник, снимался рядом со своим другом, прошло немало лет. Они стояли, так сблизив головы, что отрезать одну, чтобы оставить только Сергеева, значило отрезать и ему часть головы. Поэтому он оставил и лицо друга. Вот на это лицо и смотрела, не веря своим глазам, Лиза, потому что это был не кто иной, как Тополев.

Да-да! Тот самый Тополев с его характерными, сильно выступающими скулами и большими серыми глазами! Вот только глаза эти были веселыми, а не бесконечно усталыми, и лицо было круглым, и не изможденным, а светлые волосы коротко подстрижены. Но Лиза не сомневалась, что это был он!

– Папа, а ведь это Тополев! – пробормотала она ошеломленно.

– Не Тополев, а Туполев, – поправил отец. – Помню, Сергеев говорил, что это его одноклассник, который тоже поступал в мед, но не прошел по конкурсу, но этому никто не удивился: Туполевым его называли не потому, что он однофамилец знаменитого авиаконструктора, а просто туповат. На самом же деле его фамилия…

Александр Александрович вдруг осекся и изумленно взглянул на дочь:

– Господи помилуй! Да ведь и правда! Его фамилия Тополев! Это что, тот самый Тополев?! Тот самый сумасшедший?

– Он, возможно, сумасшедший, но знает о нас очень многое. И если в самом деле предупреждал Вадима Петровича и Женьку, знает давно. Правда, эти его странные слова…

– Какие слова?

– Похожи на китайские или японские. Не помню…

– Помочь? – внимательно взглянул на нее отец.

– Ну нет, я сама вспомню, со своим склерозом надо бороться самостоятельно! – отмахнулась Лиза. – Сейчас меня гораздо больше волнует, почему Сергеев отнесся к нему как к чужому. А ведь это его одноклассник! Или ему было стыдно признаться, что знаком с психом? Но это довольно-таки бесчеловечно…

– Сергеева я вполне могу назвать бесчеловечным, – сказал отец. – Так что ничего странного.

– Погоди! Как я сразу внимания-то не обратила?! – вскричала вдруг Лиза. – Как я могла не заметить? Сергеев говорил, что после ухода из института сразу пошел работать в психиатрическую больницу. А потом назвал Тополева двухлетним «шурочкой». То есть тот находился на излечении, когда Сергеев работал в этой «дурке». И, даже несмотря на это, он говорил о Тополеве как о совершенно незнакомом человеке, которого видит в первый раз. Загадочно…

– Загадочно, хотя и не тянет на преступление, – кивнул отец. – Разве что в очередной раз характеризует Сергеева с моральной стороны.

– То есть ты намекаешь, что некоему милицейскому старлею до этого не должно быть дела? – сердито спросила Лиза. – Но лично мне до этого дело есть, особенно учитывая, что Тополев предупреждал об опасности и Вадима Петровича, и Женю. Поэтому я займусь этим не столько как старший лейтенант милиции, сколько как Елизавета Морозова. Но, папа, послушай, мне кажется, ты должен мне сказать, почему ты так рассердился на Сергеева, что даже порвал с ним?

Отец помолчал, потом отвернулся и глухо проговорил:

– Избавь меня от подробностей. Скажу только, что на одной конференции, посвященной психосоматике, он публично рассказал о том, почему заболел один мой старый друг, мой пациент. О том самом пресловутом чувстве вины, которое вызывает психосоматическое заболевание! Случайно узнал об этом, об этой врачебной тайне случайно узнал, и дал мне слово молчать. Однако не промолчал.