Жизнь и ее суррогаты. Как формируются зависимости - Майа Шалавиц

С тех пор как я получила такое болезненное знание, страх небытия стал моим ежедневным мучением. Ребенком я без сна лежала в кровати по ночам, пытаясь преодолеть страх неизбежного конца. Я могла бы молиться, надеясь, что существует какая-то жизнь после смерти, но иудаизм, в котором я воспитывалась, как известно, хранит молчание на эту тему. Мои родители говорили что-то насчет того, что люди остаются жить в памяти других, но это звучало не очень утешительно. Я пыталась успокоить себя рассуждениями о том, почему возможно существование – в том или ином виде – бессмертной души, или мыслями о том, что, когда я вырасту, я стану ученым, который научится лечить смерть. Но обычно все заканчивалось тем, что я начинала трястись от страха и сучила ножками, словно надеясь отогнать страшные мысли о неизбежной пустоте.

Мысль о моем полном бессилии в таких вещах постоянно меня расстраивала. Беспокойство о том, что я скоро навсегда исчезну, казалось мне совершенно естественным. Я не могла понять, почему другие люди так легкомысленно относятся к неизбежной смерти. Я не понимала, что у других людей просто нет навязчивого страха, как не знала и того, что фиксация на смерти является частым симптомом навязчивого поведения как при болезни Аспергера, так и при ОКС (синдроме навязчивых состояний). Эрнест Беккер в своей удостоенной Пулитцеровской премии книге «Отрицание смерти» писал, что страх неизбежной смерти «преследует род человеческий, как ни один другой страх», и что этот страх является «движущей силой человеческой деятельности».

Возможно, это не удивительно для дочери человека, пережившего холокост, а теперь я, кроме того, подозреваю, что на меня большое впечатление произвел тот факт, что мама перенесла противораковое лечение, когда я была дошкольницей. Ее саму все время преследовали мысли о ее матери, моей бабушке, которая умерла от этой болезни, и, хотя мне не говорили, что с мамой все хорошо, я все же чувствовала, что с ней что-то не так. Опухоль располагалась у нее на шее, и шрам после первой операции был очень грубым. Я ясно видела, что мама ранена. К счастью, после второй операции шрам почти исчез. Вероятно, это событие в нашей маленькой семье произвело на меня неизгладимое впечатление, потому что я рисовала картинки, на которых изображала маму с «шишкой».

С течением времени мои навязчивые страхи переродились в скрытные навязчивые действия, которые я совершала в попытках умиротворить страх. Счет, запоминание разных вещей, ухищрения для того, чтобы стать последней, кто пойдет в туалет, – все становилось секретным оружием против тревожности, которая осложнялась одновременно агорафобией и клаустрофобией. Даже теперь мне становится страшно, когда я оказываюсь в маленьком тесном помещении или в большой толпе, а особенно в маленьком помещении, забитом людьми. Для того чтобы мне стало легче, я должна встать у двери или у выхода, что часто приводило к стычкам с братьями и сестрами, потому что я никогда не желала сидеть в середине. Я также очень боюсь оказаться далеко от туалета, и поэтому поездки на автомобиле могут иногда повергнуть меня в состояние, близкое к панике.

Я осознала все это много позже, но те страхи – до чудовищного гротеска – напоминали о худших впечатлениях, пережитых моим отцом в детстве, в нацистском лагере. Отец никогда не рассказывал подробностей о тех страшных временах, когда я была маленькой, но все же он каким-то непостижимым образом передал мне свой страх. Является ли это примером эпигенетической передачи наследственного признака – одно интригующее исследование на мышах позволяет предположить, что специфические страхи могут передаваться потомству путем изменения считывающих механизмов ДНК, – я не могу сказать. Но сейчас, когда я это пишу, это все равно кажется мне странным и сверхъестественным.

Далее, так как я стыдилась своих навязчивостей, я изо всех сил их скрывала. Оказалось, что и сам этот стыд является симптомом навязчивого поведения, проявляется ли он при аутизме, ОКС или при наркотической зависимости. Возможно, из-за явной утраты самоконтроля, которую вызывают эти состояния, или из-за того, что поражаются те же отделы головного мозга, которые обрабатывают такие эмоции, как отвращение, эти расстройства характеризуются сильным чувством отвращения к себе. Как бы то ни было, ментальные и физические ритуалы, которым я предавалась на качелях в школьном дворе, были отнюдь не единственными моими странными привычками.

Несмотря на то что в то время я не принимала никаких наркотиков, повторяющихся фрагментов моего поведения было достаточно для того, чтобы глубоко запечатлеть его в моем мозгу. Так же как и привычка, повторение укрепляет память о том, что делается, и автоматизирует вовлеченные в действия нервные процессы, что делает дальнейшие повторения более легкими и приятными. Одно лишь повторение уже является вознаграждением для развивающегося мозга; спросите любого родителя, кто из них не сходил с ума от чтения на ночь одной и той же сказки или от бесконечного прослушивания одной и той же песенки. Если вы повторяете какое-либо действие для того, чтобы снизить тревожность, то повторение с каждым разом выглядит все более и более привлекательным.

Однако при ОКС и болезни Аспергера, так же как и при наркотической зависимости, повторяющееся поведение очень скоро перестает служить намеченной цели. Вместо того, чтобы улучшать состояние, повторение начинает его ухудшать. К несчастью, к этому времени привычные реакции уже настолько глубоко внедрились в мозг и оказались настолько хорошо усвоенными, что, даже понимая, что ритуал, к которому вы так привыкли, перестал вам помогать, вы не можете в это поверить. Вы чувствуете непреодолимую потребность повторять ритуал снова и снова, даже отчетливо зная, что он вам нисколько не поможет. Это главное доказательство того, что зависимости – и, неслучайно, также и ОКС – являются плодом извращенного обучения.

Это положение вещей должно определять основы политики в отношении наркотической зависимости. ОКС порождается отнюдь не таким чудесным успокаивающим средством, как мытье рук. В мыле и воде нет ничего такого, что заставляет людей снова и снова умываться. Люди не «подхватывают» ОКС, просто несколько раз помыв руки, и точно так же у людей не развивается наркотическая зависимость от того, что они пару раз попробуют наркотик. Предсуществующая особенность характера и негативный чувственный опыт – вот что является причиной обучения наркотической зависимости.

Конечно, с некоторыми наркотическими и сильнодействующими веществами связаны и иные риски, помимо зависимости (например, риск передозировки), но если мы будем искать причину зависимости в самих субстанциях, то упустим самое важное. Отношение к зависимости как к состоянию, вызванному доступностью специфических веществ, закрывает нам глаза на ее истинную причину. Вместо понимания возникает стремление до бесконечности расширять список потенциально опасных навязчивостей, начиная от новых наркотиков, которые продаются в сети, до самого интернета, от использования мобильных телефонов до компьютерных игр и порнографии. Проблема же заключается не в самом существовании некоторых видов деятельности или веществ, предлагающих возможность бегства от действительности; проблема заключается в потребности освобождения и в потребности в обучении способам поиска путей достижения такого освобождения – вот в чем заключается настоящая проблема.