Вивиана. Наперекор судьбе - Элайн Нексли

– Прошу Вас, тетушка Кенота. Я лишь коснусь его, – что-то бурча, старуха отошла от стола, предоставляя заботу о мертвом ребенке мне. Сердце у меня затрепетало, как птичка в клетке, когда я взяла почти прозрачное тельце в свои руки. Малыш был холодным, как лед, и его посиневшая кожа казалась мне заледеневшей. Я даже не сразу поняла, что плачу. Мне до безумия захотелось, чтобы этот младенец задышал, заплакал, открыл свои глазенки. Вместо этого я гладила его бездушное тело, целовала и обнимала, но даже не чувствовала отвращения. Это был ангел, крылья у которого были в, навсегда мертвом, сердце. Теперь я до боли понимала королеву. Она семь месяцев носила этот комочек ледяной плоти у себя в животе, оберегала, как зеницу ока. Возможно, если бы малыш не запутался в пуповине, его можно было бы спасти, но судьба-матушка рассудила иначе. Лекарка Кенота являлась лучшей во дворце, сотни детей оживали на ее старческих руках, но она не смогла вдохнуть жизнь в сына Англии.

Розовая вода, в которой мыли покойников, чтобы уничтожить запах, сейчас касалась головки малыша. Я аккуратно, нежными движениями окунала его в воду, роняя в миску слезы. Закутав тело в полотенце, я преподнесла его Кеноте, которая тоже со слезами на глазах наблюдала за омовением.

Меган стояла в стороне, и ее красивое лицо совсем не выражало никаких чувств. Крепко сомкнутые губы едва заметно дрожали, между черными, как смоль, бровями залегла глубокая морщинка, растянутая от середины лба до переносицы. Ее серо-зеленые глаза оставались сухими и непринужденными. Казалось, что смерть принца совсем не затронула струны в ее душе. Хотя, ведь для повитухи это нормально. Лекарки ведают на своем медицинском пути много смертей и, возможно, привыкают к этому.

Раздался тихий стук в дверь: – Откройте. Эта священник, – меня едва не передернуло. Если святой отец пришел не сам, то ругани со стороны старших мне не избежать. Сейчас, когда день клонился к полудню, все фрейлины, даже самых высоких рангов, были обязаны молиться в часовне, а особенно сегодня, когда колокола в вечернюю мессу оповестят о смерти еще одного потомка Тюдоров.

В покои зашел святой отец, облаченный в темную рясу, с крестом на груди. Его морщинистое лицо выражало тоску и печаль. Взяв мертвое дитя на руки, он тихим, покорным голосом сказал: – Дети мои, я бы мог окрестить ребенка здесь, но по – законам, я должен это сделать в часовне. Завтра его похоронят, как верного христианина.

– Как вам будет угодно, отец Михаил, – кивнула девушка, пришедшая со священником: – Но не мешало бы спросить короля, ибо королева до утра будет опочивать.

– Я был у его величества. Он пожелал, чтобы крещение прошло в часовне, но только тихо, без церемоний и ритуалов. Дадите малышу христианское имя, наречете рабом Божьим, и распорядитесь, чтобы готовились к похоронам. Завтра до захода солнца ребенок должен быть погребен, – оповестил входящий в опочивальню сэр Питер. Синие круги под его глазами напухли, лицо было бледным, как стена. Питер слишком боялся за королеву, раз все это время томился у дверей ее покоев.

– Боже, а вы что здесь делаете, леди Вивиана? Мадам д’Аконье накажет вас за непослушание. Немедленно возвращайтесь к себе, а лучше, пойдите в церковь, помолитесь, – но я даже не сдвинулась с места. Мне надоело, что каждый приказывает мне, что делать. Я уже не маленькая девочка, за которой нужна круглосуточная опека.

– Придержите язык, мистер! – крикнула я, вложив в эти слова всю злость, что накопилась во мне за несколько дней.

– Что вы сказали? – голос приближенного королевы охрип, и теперь я видела, как блеснули его зубы в злобной ухмылке.

– Если вы оглохли, я не виновата. Но запомните: вы ни мой опекун, ни брат, ни жених, ни муж, ни отец, чтобы распоряжаться моими действиями. У вас нет таких полномочий, и поэтому я требую, что бы вы извинились за проявленную грубость и невежество.

– Извинился? Я? Перед вами? Придите в себя, девочка, я почти вдвое старше вас, больше того, я ровесник вашего отца. Вам нужно еще дорасти до того, чтобы я просил у вас прощения. А теперь уходите. Немедленно, я сказал! – задыхаясь от гнева, я подняла руку, чтобы дать этому высокомерному негодяю пощечину, но отец Михаил схватил меня за запястье:

– Будь благоразумна, дочь моя. Девушке не идет игривое поведение, – я смиренно опустила глаза, понимая, что в присутствии священника и вправду веду себя слишком раскованно.

– Хоть вы, святой отец, научите эту строптивицу покорности, чтобы знала свое место.

– Сэр Питер!

– Довольно, дети мои. Что за ребячество? Будьте серьезными хотя бы в такой печальный день и не ссорьтесь. Сынок, Вивиана в чем-то права. Ты, конечно, на правах старшего можешь указывать на ее ошибки, но делать это в крайне уважительной форме. А грубить даме, как тебе известно, запрещается. Будь же мужчиной, Питер. А ты, девочка моя, тоже хороша. Девица должна быть кроткой, не поднимать глаз, не говорить без позволения. Вот выйдешь замуж, тогда и будешь в замке у супруга хозяйничать. Здесь же ты собственность английского двора. Ну, довольно разговоров. Хелена, дочка, ты пойдешь с нами. Миссис Кенота, тебе я поручаю позаботиться о ее величестве. Меган, девочка моя, оповести главную церковь, чтобы завтра была заказана месса за упокой души сына короля, пусть приготовят все для похорон и поминок. Питер, тебе бы не мешало выспаться. Завтра на рассвете ты должен сопровождать похоронную процессию к королевскому кладбищу. Всем понятны свои обязанности? Вот и хорошо. Вивиана, Хелена, идемте.

Укутавшись в плащ, я шла следом за святым отцом и Хеленой. Дождь опять моросил, неприятно веяло сыростью и холодом. Сколько себя помню, конец августа всегда был жарким, знойным. Но в этом Лондоне, которого по существу назвали туманным, погода была совсем другой. В Понтипридде я никогда не мерзла зимами, ибо они были всегда снежными и солнечными, но мысль о том, что зимой я буду в Суффолке, неприятно пугала меня.

Дворцовая часовня находилась неподалеку от главной башни и ее структура не особо радовала глаз. Это было маленькое, скудное помещение без алтаря, которое вмещало в себя лишь три лавки, стоявшие вдоль стены и статую Богоматери, которая в руках держала не Иисуса Христа, а икону с Его изображением. В центре располагалась маленькая лохань, над которой висел золотой крест, а с обеих сторон стояли сестры-монахини. Одна, смуглая девушка лет двадцати, держала в руках распятие, а другая – чашу со священной водой и белоснежное полотенце. Где-то эхом отдавались молитвы монахов, доносившиеся из смежного монастыря, на крыльце протяжно выла сторожевая собака.

Святой отец, положив одну руку на крест, аккуратно опустил тело малыша в лохань. Я с Хеленой присела на потертую лавку, сложив руки в молитвенном жесте. Следя глазами за крещением, слыша ушами молитвы, шепча губами псалмы, я уловила себя на мысли, что мой разум далеко отсюда, он там, где Лиан, где его дыхание, где его биение сердца… Я отлично понимала, что в часовне такие мысли преступны и нечисты, но ведь сердцу не прикажешь. Я не могла выбросить из своей памяти его лицо, его нежные руки, не могла забыть и то, что увидела на крыше башни… Я сама отдала Тангюль Лиана, сама спасла ее, сама устроила их совместное бегство. Мне оставалось лишь горячо молиться, чтобы мой любимый был жив и здоров.