Девушки без имени - Серена Бурдик

Она недоверчиво хмыкнула.

— Дата рождения?

— Первое января одна тысяча девятисотого года.

Она снова посмотрела на Герберта. Глаза у нее были ярко-голубые.

— Вы отец?

Герберт гортанно откашлялся и выдавил:

— Да.

По лицу сестры Гертруды пробежала гримаса отвращения, но она продолжала записывать: возраст, адрес, род занятий. Она спросила имя моей матери, и Герберт легко ответил. Я не знала, кого он имел в виду: покойную жену или дочь. Сестра Гертруда подтолкнула лист бумаги к краю блестящего стола, протянула ручку и жестом приказала подписать бумагу. Герберт подписал.

— Ну что ж… — Она сплела длинные пальцы и наклонилась вперед, глядя на меня сочувственно. — Все мы недостаточно хороши для Господа нашего, но всё же прекрасно понимаю, что вы не оказались бы здесь, если бы ваша дочь не рисковала погибнуть. Как именно, сэр, эта девица свернула с праведного пути?

Герберт перестал крутить шляпу в руках и крепко ее сжал:

— Пусть сама расскажет.

Переведя глаза на меня, сестра Гертруда сказала:

— Говори, милая. Ничто меня не удивит. Я слышала о любых пороках.

— Я лгала, — быстро произнесла я.

— Это все?

Я попыталась придумать грех пострашнее.

— Я целовалась с юношей. — Мое лицо вспыхнуло, и я опустила голову.

— Часто?

— Много раз.

Лицо ее передернулось:

— Что заставило тебя так поступить, дитя?

— Моя грешная природа. — Я не колебалась.

Сестра Гертруда поднялась со стула. Тяжелый крест у нее на шее качнулся и чуть не задел лампу. Она обошла стол.

— Осознание греха, милая, это первый шаг. Раскаиваешься ли ты?

Я кивнула. Сестра Гертруда улыбнулась, и у ее глаз показались морщины. Она взяла меня за руку и вздрогнула при виде корявых пальцев.

— Что у девочки с руками? — Она строго посмотрела на Герберта.

— Врожденный дефект, — быстро ответила я, и Герберт кивнул.

Сестра Гертруда подняла мою руку к свету, внимательно ее рассматривая.

— Что ж, если это не требует лечения…

— Нет, мэм, — осторожно проговорил Герберт, покосившись на меня.

— Тогда пусть это послужит вам облегчением. — Она улыбнулась, выпустила мою руку и осторожно подтолкнула Герберта к двери.

Лицо его стало малиновым.

— Мы прилагаем все усилия, чтобы спасти своих заблудших сестер, — произнесла она далее. — Кто-то находит спасение, кто-то — нет. Это будет зависеть от вашей дочери. Мы можем предложить ей лишь защиту и наставничество. — Дверь открылась, и они вышли в коридор. — Мы считаем, что быстрое прощание дается всем легче.

Она кивнула в мою сторону, и Герберт вяло помахал мне, сильно смущаясь. Затем он нахлобучил шляпу и исчез с сестрой Гертрудой. Мне вдруг захотелось броситься за ним и вцепиться в него, но сестра Мария уже показалась в дверях и поманила меня за собой.

В тот вечер, когда моя старшая дочь выбросила из автомобиля балетные туфельки, я не могла уснуть. Было жарко, я лежала рядом с Эмори, скомкав простыни и сцепив руки на животе. Пот струйками катился по телу под ночной рубашкой. Я все время вспоминала дерзкое лицо Луэллы и уничтоженные пуанты. Такое вульгарное неуважение не только ранило меня в самое сердце, но и привело в ярость. Может, это стало результатом американского воспитания? Мне бы никогда не пришло в голову поступить так с собственной матерью.

Я встала и подошла к окну. Отдернув штору, выглянула во двор, где рос одинокий дуб. Его огромные ветки покачивались в лунном свете. Я не стала говорить Эмори о происшествии с Луэллой, потому что не представляла, как он отреагирует на такую наглость дочери. Ее темперамент, напоминавший его собственный, всегда выводил его из себя. Они походили друг на друга гораздо сильнее, чем готовы были признать.

Не было даже легкого ветерка, который мог бы хоть немного разогнать удушающую жару. Я вернулась в постель, но никак не могла уснуть, хотя очень устала. Наутро надо было первым делом написать брату. Он даст мне совет относительно Луэллы. Я не хотела, чтобы мать узнала об отказе внучки ехать за границу.

Что-то привлекло мое внимание. Приподнявшись на локте, я прислушалась, но в доме было тихо. Я снова легла, однако так и не смогла заснуть до самого утра, ворочаясь с боку на бок, пока серый рассвет не пробрался в окна и не проснулись птицы, гнездившиеся в кроне дуба.

Оставив попытки заснуть, я выбралась из постели, рассудив, что лучше всего будет разбудить Луэллу, пока никто не проснулся. Мы выпьем кофе и поговорим. Если она вернется к репетициям и забудет эту чепуху про уход из балета, я попробую уговорить мужа не отсылать ее в Париж. Правда, проку в этом будет мало: Эмори настроен решительно. С тех пор как она пригрозила тайно выйти замуж, он места себе не находит. Думаю, это только угроза, но все же меня тревожило, что дочь решилась к ней прибегнуть.

Я тихонько оделась, чтобы не разбудить мужа. Во сне у него было удивительно мирное лицо, как у ребенка, на которого хочется смотреть, чтобы помнить эту безмятежность, когда он проснется и начнет вас изводить.

Дверь в комнату Луэллы была приоткрыта. Заглянув в нее, я увидела пустую кровать и улыбнулась при мысли, что девочки до сих пор спят вместе. Я часто сидела в детской и смотрела, как они прижимаются друг к другу, как Луэлла раскидывается на всю кровать, забрасывает руку на сестру, а Эффи сворачивается в клубочек.

Я ожидала увидеть что-то подобное и сейчас, но Эффи была в комнате одна. Я увидела ее тонкое лицо на подушке. Темные полукружия под закрытыми веками напоминали, как и всегда, о ее слабом сердце. Обойдя вокруг кровати, я подняла с подушки листок бумаги и вышла.

Записка была написана карандашом, и слова пробивались сквозь утренний свет, как слабый шепот: