Мужчина ее мечты - Виктория Угрюмова

— А скажите, Ватсон, сколько ступенек в нашем доме? — не удержалась я.

— Десять, — расплылся он в довольной улыбке. — По-моему, вторая скрипит? Нет?

Что с ним будешь делать. Свой человек, и Конан Дойля наверняка читал.

— Продолжаю. Когда мы выходили от вас, то гражданин все еще стоял на своем боевом посту и выглядел немым укором тем, кто его не сменил. Это уже смотрелось несколько иначе. А вот, выслушав описания одного из гипотетических похитителей вашей Леночки, я обнаружил некое недвусмысленное сходство с виденным мною товарищем. И окончательно порадовался, когда заходил в ваше парадное сегодня. Он отдыхает у следующего. Прикидывается кустиком сирени, наверное.

Что скажете?

— А что тут скажешь? — вздохнула я совершенно искренне.

— Вы кто по происхождению? — задал Павел совершенно нелогичный в данной ситуации вопрос.

— Полька, француженка, ирландка, русская, еще кто-то… Ну и монголы наверняка имеются: все под игом побывали.

— Симпатичная смесь.

— И гремучая.

— Я не из праздного любопытства спрашиваю, — мило улыбнулся Павел. — Я подумал, а вдруг у вас фамильные ценности остались, или картины, или коллекционные вещи, или марки. Я не знаю, что именно, но если вас так «пасут», простите за жаргон, то дело того должно стоить. Значит, кто-то знает, что у вас есть что-то существенное, или думает, что оно есть. Иначе зачем столько хлопот? И Леночка пострадала не за просто так, а по умыслу. Вам в голову ничего не приходит? — И он доверчиво на меня уставился.

— Видите ли, Павел, — начала я и осеклась. (Где я слышала что-то подобное? А, ну да, «Адъютант его превосходительства». На вопрос, шпион ли вы, глубокомысленный ответ: «Видишь ли, Юрий…») — Наверняка что-то было ценное. Бабушки мои происходили в массе своей из графских и княжеских родов, но после всех революций и войн сокровища растаяли как дым, а осталась одна сплошная ностальгическая мелочь. Из-за нее в наше время никто убивать не станет. Многое продали, когда дедушка болел, но этого я даже не помню. Мне после рассказывали. Согласитесь, что глупо устраивать такой сыр-бор вокруг того, о чем никто толком не знает. Должны хотя бы справки навести. А навели бы — сразу и успокоились. В доме самые дорогие вещи — это мои шляпы и перчатки. Ну книги еще. Но кому они сдались? Фетишисту? Мартовскому Зайцу и Безумному Болванщику?

— Я ценю ваш юмор, — приветливо сказал опер. — Но давайте попробуем рассуждать трезво. Проще всего мне махнуть рукой на это дело и больше о нем не вспоминать. Мало ли кто чего выпил или уколол? Мало ли кто чего не поделил, у меня такие случаи в практике встречались, что ваша обеспамятевшая приятельница — это цветочки. Может, она просто вас знать больше не хочет на почве ревности или внезапного помрачения рассудка. Но вы, — он замялся и даже немного покраснел, — вы мне очень симпатичны. И я не хотел бы, чтобы с вами что-то плохое приключилось. А может.

Понимаете, я же нормальный человек и вижу, что история закручивается, как в детективе. В наше время это настораживает, потому что всегда, не только сейчас, просто сейчас особенно, люди друг друга изничтожают без затей. Сковородкой по голове, потому что больше видеть эту рожу не могут; или ножом в живот по пьяному делу, а утром удивляются, откуда труп, и норовят его вынести на помойку вместе с мусорным ведром. Еще случаются глухари — это когда ночной разбой и свидетелей нет, а пострадавший часов пять как не дышит. Заказные убийства доводят до исступления.

Нововведения, если так можно выразиться, — это разборки всякие бандитские; из-за долгов крупные неприятности. Но вы ведь не азартный человек, в карты не играете?

— Да нет, — пожала я плечами. — Ни в казино в рулетку, ни в карты, ни на бегах. Только в компьютерные стратегии и в шахматы еще, когда партнер толковый попадается.

— Здорово, — восхитился капитан. — Надо как-нибудь сыграть. А что касается азарта, то доверяй, но проверяй: я уже знаю, что вы никому ничего не должны. Только вам — на работе еще аванс не выплачивали и часть премии.

— Ну, на этих деньгах я вообще крест поставила.

— Вот-вот. Живете вы скромно. Личная жизнь, как мне доложили, не слишком бурная и активная…

«Так, — подумала я. — Значит, о моих новых знакомствах тебе еще не все известно. Да и откуда? Людей в милиции наверняка не хватает. Но тогда кто следил за нами на Петровских аллеях, если не твои люди? И за кем, собственно, следили? Ох, Павел, Павел, хороший ты человек, но как не вовремя и некстати вмешиваешься в мои дела. А может, в них давно уже пора кому-нибудь вмешаться?»

— …подводим итог, — размышлял тем временем Сторожук. — Чего можно от вас хотеть? Любви и нежности? Но способ странный. Неизвестный вам ревнивец старается? Не похоже. Ни на что не похоже, только на то, что владеете вы чем-то этаким, что не дает покоя некой персоне. И эта персона достаточно влиятельна, чтобы закрутить вокруг вас такую катавасию. Вот еще хотел спросить, куда телефон делся?

И туг я подумала, что старая поговорка «Слишком много знаешь — пора вешать» — это как раз про нашего драгоценного опера. И кто жаловался, что в милиции не хватает толковых и сообразительных сотрудников?

Вопрос с телефоном я замяла. Не хватало еще сообщать капитану из уголовного розыска о том, что телефон я временно отключила от сети и запроторила в кладовку, потому что в нем «жучок», а я не хочу ни устройство извлекать, ни чтобы нашу беседу подслушали. (Других мин в квартире нет — проверено.) Представляю, как невинно пришлось бы мне хлопать глазками, делая этот доклад. А в качестве компенсации преподнесла Павлу Сергеевичу трогательную историю о взбесившемся телефоне и о сакраментальной фразе «Свету позовите», которая, видимо, будет преследовать меня в страшных снах уже до конца жизни. И еще популярно изложила, почему я думаю, что ко мне в квартиру недавно кто-то проникал, как любят говорить оперы в советских детективах. Не уверена, что он принял во внимание мои доводы, но мне было вовсе не важно, посчитает ли меня капитан Сторожук взбалмошной дурочкой или чрезмерно подозрительной особой. Мое дело — натурально волноваться, но не переигрывать, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания.

Мы просидели на кухне до позднего вечера. Павел опомнился только часам к одиннадцати и долго рассыпался в извинениях и благодарностях.

Прощаясь, крепко сжал мою руку и произнес:

— Вы себя берегите. И звоните мне, пусть даже вам что-то покажется. Не стесняйтесь. Лучше перестраховаться, чем я потом буду рвать на себе волосы, что недоглядел. И очень прошу, подумайте хорошенько, что у вас может быть такое, на первый взгляд ненужное, бросовое, что могло бы кого-то заинтересовать.

Он давно уже ушел — было слышно, как спустился лифт и хлопнула дверь парадного, — а я все еще стояла в маленьком коридорчике, уткнувшись носом в пальто, висевшее на вешалке, и не имела сил пошевелиться. Не хотелось ни говорить, ни двигаться, ни думать. Очень хотелось, правда, лечь носом к стенке, но для этого нужно же преодолеть несколько метров до дивана, а на такой подвиг меня не хватало.