Смятая постель - Франсуаза Саган

Привычный шум раздвигающегося занавеса; она стояла, залитая светом, перед бледными пятнами лиц, выступающими из мрака, перед загадочной, незнакомой толпой. Она глубоко вздохнула и звонко произнесла первую реплику. Отошла от пианино, на которое облокачивалась. Пошла к партнеру. И уже знала: счастье, свобода, вдохновение, искренность, сила – все вдруг вернулось к ней. Сердце больше не колотилось от страха, не трепетало, как трепещет оно от страсти, утомления или честолюбивых стремлений, – оно билось, билось по-новому, глубоко и ровно. Сердце билось сильно, голос звучал искренне, и наконец, наконец-то она высказывала свою правду! Ощущение фальши, сна наяву, противоречивых чувств, тоски по прошлому, которые не оставляли ее в обыденной жизни, исчезли; все лица, которые она видела перед собой, слились в одно-единственное лицо, которое любила, потому что ничего не была ему должна и потому что никогда его больше не увидит. Это лицо требовало, чтобы она обманывала его, заставляла мечтать, смеяться, плакать, короче, требовало всего, чего угодно, но только не правды. Той случайной заурядной скучной правды, которой всегда требовали и никогда не получали от нее родители, друзья и любовники. Зато из каких бы чудовищных преувеличений ни состояла ее роль, их всегда было мало этому лицу, этим близким и далеким людям: ее публике. И она всегда будет требовать от нее больше и больше. Беатрис произносила чужие слова, воспроизводила чужие движения перед чужими людьми, которых не знала, и была наконец самой собой. И «люблю тебя» она говорила в тысячу раз искреннее своему партнеру (известному педерасту), чем любому из своих возлюбленных. И этот псевдоанглийский интерьер, взятый напрокат на месяц и пустующий двадцать два часа в сутки, был для нее роднее собственного дома; и небо, нарисованное на холсте, которое виднелось за ненастоящим окном, в самом деле означало ясную погоду. И когда в качестве Клер она покидала эти жалкие декорации, то ее просьба, обращенная к партнеру, – поливать цветочек из пластика, звучала душераздирающе. Не любя в отдельности ничего – ни напомаженного молодого человека, ни поддельную мебель, ни взятые напрокат аксессуары, – она неистово любила временность и искусственность всего этого.

Зал устроил ей овацию, которую впервые она не старалась продлить, вновь и вновь выходя на сцену, а когда ее партнер, по всей видимости искренне, сказал ей, догнав у гримерной: «Вы были великолепны, Беатрис! Я вам верил», она, к его удивлению, ответила без улыбки, с какой-то усталостью и ожесточением: «Надеюсь, что да. И вы правы, это единственное, чему нужно верить». Он счел, что это остроумное высказывание актрисы, прелестное, хотя и напыщенное, и поторопился его распространить.

Снова оставшись одна и закрывшись в гримерной, Беатрис быстро, раздраженно разгримировалась – руки были холодными, в глазах стояли слезы. Но когда через четверть часа она присоединилась к восхищенным и взволнованным Эдуару и Тони, которые ждали ее в фойе, то на лице у нее играла торжествующая улыбка. Она непринужденно болтала в течение всего ужина, устроенного директором, потерявшим голову от признательности, и даже если комплименты и комментарии утомили ее немного, она этого не показала. Так или иначе, завтра, уже через несколько часов, когда она найдет в себе силы прожить ночь, день, после того как будет заниматься любовью и обсудит план съемок, она снова вернется по ту сторону черного занавеса и сердце ее вновь застучит в нужном ритме. Это всего лишь вопрос терпения. Впрочем, в этот вечер она много пила, чтобы присоединиться ко всем остальным и своей собственной обычной жизни, и легла спать в самом плачевном состоянии, вновь солгав самой себе и приписав свою тоску выпитому алкоголю.

Облокотившись на подушку, Эдуар смотрел, как она спит. Он оставил форточку открытой, и ветерок то и дело играл волосами незнакомки, что была рядом с ним. Незнакомки, потому что он слышал, как она говорила на сцене «люблю тебя», видел ее душевные муки, ее колебания, ее затравленность и ее уязвимость. Он видел, как она, как это ни странно, мучается тем же, чем он мучается из-за нее, и ему хотелось спросить: «Кто нанес тебе эту рану? Когда? И почему ты не оправилась от нее?» Это была не та женщина, которую он любил, а совсем другая. Он любил женщину, которая смеялась над ним, даже изменила ему, нимало не раскаявшись в измене. Тогда почему он был так взволнован, видя, с какой болью смотрит Беатрис на уродливый пластиковый цветок? Почему он так страдал вместе с ней, когда она вынуждена была покинуть этого фата? Почему хотел, чтобы она после своей первой реплики так и осталась стоять за пианино, словно позади баррикады? Беатрис была актрисой; она была хорошей актрисой, он это уже знал. И не было ничего странного в том, что она могла изобразить любое чувство, которого не знала сама, и даже такое, которого не хотела знать. И он спрашивал себя, неподвижно склонившись над ее лицом, далеким, загадочным, незрячим, откуда взялись у него тоска и непонятные угрызения совести, которые мешают ему заснуть подле нее, будто он ее сторож или в чем-то перед ней виноват. Виноват в чем? С тех пор как они знакомы, он всегда любил ее и всегда говорил ей это; она всегда причиняла ему страдания, и он всегда принимал их. Он знал, что она доверяет ему больше, чем тем, кто был до него. Знал, что он для нее друг и любовник в самом лучшем смысле этого слова, что в жизни Беатрис, ненадежной, непредсказуемой и суетной, он на сегодняшний день был единственным стабильным моментом, единственным человеком, вызывавшим доверие и, может быть, нежность. Так в чем же дело? В общем, ему очень хотелось, чтобы этот спектакль перестал идти, чтобы Беатрис сбросила с себя это временное обличье и снова стала жестокой, приводящей его в замешательство, той, какую он любит.

Рассвет застал Эдуара за столом в столовой: чтобы Фредерик, его герой, вернулся к нему, Эдуару понадобились тоска и сомнения. Он опять видел некую твердость в своем слабом молодом герое и некий смысл в его слабости. Причины творческого возрождения и возвращения его героя мало интересовали Эдуара, он считал, что они всегда неведомы и таинственны; но, как Беатрис двенадцать часов назад, он опять обрел свой собственный голос. Так что Беатрис, продолжая спать, уйдя в свои сны, и Эдуар, бодрствуя и дорожа своей бессонницей, провели рассветные часы – разумеется, не зная этого – совершенно одинаково.

Так они прожили еще две недели, и благодаря моментам счастья, переживаемым в совершенном одиночестве, это был самый длинный период их счастья.

Эдуар сидел на лугу на деревянном ящике, любезно предоставленном ему оператором, и смотрел, как в двадцати метрах от него Беатрис, взволнованная, вытянув руки вперед, шла к молодому блондину, на плече которого разразилась рыданиями.

– Стоп! – закричал режиссер.

И, к большому облегчению Эдуара, который, сам того не желая, невольно умирал от ревности во время всех любовных сцен на протяжении трех недель съемок, Беатрис отстранилась от партнера. Она взглянула на него, и он беззвучно изобразил аплодисменты, но она, казалось, не видела его. Пожалуй, это верное выражение: именно не видела. Понятно, она играла финальную сцену фильма и должна была сконцентрироваться, чтобы сыграть знаменитое «счастье со слезами на глазах», чего так добивался от нее режиссер Рауль; но это был уже шестой дубль, технический персонал был измотан, и состояние загадочной отстраненности, в котором, видимо, пребывала Беатрис, показалось Эдуару несколько нарочитым. Он слегка хлопнул в ладоши, изображая шум аплодисментов. Беатрис взглянула на него и тут же отвернулась, как будто он был придорожный столб, затерявшийся среди декораций. Эдуар бессильно опустил руки, зажал ладони между колен, вытянул ноги и стал внимательно разглядывать свои ботинки. Это была его обычная поза в течение всего периода съемок, на которых он присутствовал: нежелательный свидетель днем и ненужный возлюбленный ночью. Он вздрогнул, услышав смех Никола за спиной.