Асфальт и тени - Валерий Казаков

Отечественная литература да и история достаточно внимания уделили подобным персонажам, однако все новые Павлы Ивановичи Чичиковы и Гришки Распутины продолжают с завидной периодичностью возникать в нашем многострадальном Отечестве. Не можем мы без них, такая вот страсть.

Всю дорогу до Калиостровой дачи Вениамина Алексеевича одолевали терзания. Неопределенность — вот главный бич бюрократа, источник всех его напастей и болячек.

«Неужто и впрямь вернет место в министерстве? Да быть не может. — Сердце учащенно колотилось. — Обстановка уже не та, не та обстановка! — Длинные, покрытые рыжим волосом пальцы с ухоженными ногтями непроизвольно барабанили по острым коленкам. — А почему, собственно, нет? Все, прекрати себя накручивать! Приедешь весь дерганый, Армагедоныч (так Армоцкого частенько называли в народе) заметит — пиши пропало, пока не покуражится, хрен что скажет».

Но мысли, поблуждав в отдалении, вновь возвращались к заветной теме. «Если объявлен курс на преемственность, почему бы и нас, стариков… да какой ты старик, еще и пятидесяти пяти нет! Ну не могут же они в одночасье всю обойму в распыл…»

Оставим пока нашего героя один на один с его терзаниями, а сами, благо до Рублевки в субботу не всегда скоро доберешься, покружим над чиновничьей темой.

Вениамин Алексеевич, как и тысячи его единоверцев, свято исповедовал незыблемость такого понятия, как обойма или, по-старому, по-обкомовски — номенклатура. Считалось, что, однажды попав туда, человек переходил в новое качество, если ответственно относился к своей карьере, не переступал обусловленные рамки, дружил с кем положено и против кого положено, особенно не высовывался, а достигнув командных высот, приобретал бесценный опыт имитатора кипучей деятельности, и тогда ему светила бронза непотопляемого броненосца.

Много чего поменялось в стране, но закон обоймы, потрепанный первой волной больных демократией идеалистов, быстро восстановил свое действие на всей территории страны, да еще и весьма удачно приспособился к рыночным отношениям. К примеру, многие министерства и ведомства превратились в семейные, родственные и дружеские заведения, обросшие плотной паутиной карманных фирм и конторок. Двигатель прогресса — доллар занял почетное место в душах служивого люда. Ну и, конечно же, все это прикрывалось высшими государственными интересами. Вот почему Вениамин Алексеевич в тревогах и надеждах ехал на дачу: знал все заповеди обоймы и понимал толк в «рокировочках». Именно ее величество Дача сделалась основным действующим лицом нашей новейшей истории.

Ворота бесшумно распахнулись, и на площадке справа от дома Вениамин увидел с полдесятка машин со спецномерами. Большинство их хозяев он знал лично. Тоскливо заныло сердце: «Уж не тендер ли решил устроить, с него, циника, станется!»

Торопливо поднявшись на крыльцо, он чуть не столкнулся с главным редактором одной из популярных газет.

— Алексеич, — по-приятельски хлопнул его по плечу журналист, — мои поздравления, не могу говорить, лечу в редакцию, номер остановил, не обессудь. Все там, — махнул он рукой в глубь дома.

Сбор, как всегда, проходил в большой гостиной. Было накурено, на низких столиках стояли бутылки с выпивкой и легкие закуски. У большого, почти во всю стену окна в белой рубашке без галстука возбужденно метался Армагедоныч:

— Ну вот, наконец, и именинник! — всплеснул он руками.

Все сразу загалдели, потянулись с поцелуями и рукопожатиями. Вениамин, еще не понимая, что к чему, но повинуясь годами выработанному рефлексу, приосанился, напуская на себя слегка надменное, глуповатое выражение лица, однако, боясь переиграть, поспешил вырваться из ритуальных объятий и, представ пред Армоцким, подавленно выдохнул:

— Что?

— Слышите, он еще спрашивает: «Что?» Нет уж, милок, мы тебя, пожалуй, и потанцевать за такую новость заставим и песенки всякие похабные попеть…

— Да попою я, потанцую, ты только не томи, до инфаркта доведешь…

— Михаил Львович, голубчик, — проявляя чиновничью солидарность, почти разом взмолились присутствующие, — объяви ты ему высшую милость!

— Мягкотелые вы, господа, а ведь без куража да хорошенького пропердона товарищеская помощь забывается ой как быстро. Да воля ваша.

— Слушайте все! — рявкнул громоподобным голосом уже изрядно подпивший генерал. — Батька говорить будет!

— Спасибо, голубчик. Так вот, уважаемый Вениамин Алексеевич, мною, запомни это, мною исхлопотан тебе пост наместника в Ермецком округе, соответствующие бумаги подписаны. В понедельник об этом узнает широкая общественность.

Кровь бросилась в голову Вениамину, наливающимися злостью глазами он обвел восторженно хлопающую публику.

— Что же это вы так, некрасиво, — кривя тонкие губы в гадливой ухмылке, бросил он в пространство, — моей ссылке радуетесь?! Не по-товарищески это, господа!

— Какая ссылка?! Ты что, совсем рехнулся после того, как из министерства вышибли?! — закудахтал Армагедоныч. Резко остановившись, он зло зашептал ему в лицо: — Ну ты и придурок! Я это подозревал, но не думал, что до такой степени! Одноклеточный генерал и тот просек с пол-оборота. — Отпрянув от сконфуженного Вениамина, он громко обратился к собравшимся:

— Через Ермецк в свое время цвет нации прошел, так что путем вождей идешь, товарищ! Прошу всех к столу. Доброе дело сделали. Умному, проверенному человеку государство вручает свою кладовую и кузницу.

Постепенно до Вениамина Алексеевича стал доходить истинный смысл его назначения, предсказанного во сне. Действительно, он полный кретин, раз сразу не врубился в гениальность замысла Армагедоныча и не оценил колоссальную выгоду своего нового положения. Какое на хрен министерство могло сравниться с теми перспективами, что давала ему власть наместника!

Перед его внутренним взором промелькнули исторические примеры неограниченной власти наместников в Сибири, на Кавказе и в Средней Азии. Да, счастье и богатство сами шли ему в руки, да какое там шли! Их принес и положил к его неблагодарным ногам всесильный Михаил Львович.

Вениамин завертел головой. Благодетель стоял у окна и говорил по мобильному телефону. Прервав извиняющейся улыбкой губернатора, что-то твердившего про полагающийся ему персональный самолет, он бросился к Армоцкому.

— Армагедоныч, прости меня великодушно, это подлый врожденный гонор во мне возопил! Да я тебе готов руки целовать, ты же меня знаешь, все сделаю как надо!

Собеседник, не отрываясь от телефона, медленно выставил вперед левую руку, но вдруг резко спрятал ее за спину и, прикрыв трубку, прошепелявил:

— Деньгами отдашь, а то про целование рук доложат наверх, потом неприятностей не оберешься!

Застолье было недолгим, но бурным. Первый тост подняли за величие власти, кою им доверено представлять, потом — за благодетеля. Третий предложил Армоцкий:

— Мы часто смотрим на небо, и оно вылупливает на нас свои бараньи стекляшки. Это безмолвная пустыня, порой прекрасная, порой, напротив, отвратная, но, заметьте, всегда молчаливая. Кричи ей, что взбредет в голову, ставь эксперименты, дубась ракетами — ноль эмоций. Так и наш электорат: единственное, что приводит его в смятение — это мощные раскаты грома. Помни, Вениамин, эту притчу, тебе оказана великая честь быть наместником самого Грома, в богатом людьми округе. А там, глядишь, слава державы и наше богатство не Сибирью, а твоим уделом прирастать станут.