Повседневная жизнь российских железных дорог - Алексей Вульфов

Да, вот такой парадокс: устроиться строителем на чугунку было совсем не просто. На земляные работы и возведение искусственных сооружений — мостов, труб, насыпей, галерей, тоннелей — как правило, нанимали народ из ближайших деревень. При крепостном праве контракт заключался не с крестьянами, а с помещиком, которому они принадлежали, — чаще всего это был контракт на покрытие крестьянского оброка. Казалось бы, что могло выманить из деревни, оторвать от семейного уклада, привычного сельского быта и труда в грязь, в непомерную ношу, тяжелую однообразную работу, в землянку на 40 человек, в которой и печи даже не было (яма посреди, а в ней горит костер), в духоту, провонявшую потом? Заработок? Да он даже при всех поборах на стройке раза в два превышал деревенский доход — но какой ценой!

«А по бокам-то все косточки русские…» Нет, это не вымысел поэта. На железнодорожных стройках умирало очень много рабочих — от грязи, цинги, тифа, дизентерии, других инфекционных болезней. Конечно, где скученность и антисанитария, там жди всяких бед. Даже в послекрепостническое время быт землекопа был просто ужасен. Бежало со строек всегда много народу — правда, после отмены крепостного права бегали не домой, а к другим подрядчикам, которых полагали более добрыми, — и бежали не столько от тягот быта и труда (ими наш народ не удивишь), сколько от обманов и издевательства. Однако устроиться работать на чугунку, повторяю, даже простым рабочим было тем не менее не так-то просто.

Мастеру или артельному старосте «замолвливали словечко», тот цедил сквозь зубы: «Пускай приходит, посмотрим». Тогда очередной кандидат в артель, встав ни свет ни заря, до смерти боясь опоздать к означенному часу, бежал на стройку, порой верст за шесть — восемь, и нес деревенское подношение — яичек, лучку, картошки, мясца, курятинки. Поклонившись в пояс, вручал «грамотею» мешок. Тот принимал, и начиналось «профессиональное испытание»: нужно было поднять шпалу (это примерно 50 килограммов) и трижды пройти с нею на плечах вокруг указанного места. Если испытуемый не падал и не надсаживался, ему предлагалось в два удара забить небольшую сваю или выкопать столько-то кубометров земли за столько-то времени («грамотей» стоял рядом с песочными часами). Затем начиналось самое трудное: испытуемому наливали огромную миску горячего кулеша (кулеш у строителей состоял из кусков мяса, картофеля, моркови и хлебного крошева, иногда с добавкой пшена, перловки или гречки), которую он должен был съесть без запинки, не поперхнувшись.

Если и после этого человек сохранял способность к активной деятельности, его прикрепляли к артели (что сопровождалось благодарными поклонами полуживого испытуемого) и отправляли на самые тяжелые работы — на выработку земли, отсыпку насыпи или на осушку болота. Артельный староста хмуро оглядывал его («у меня не балуй!»), давал в руки лопату или тачку и отправлял на работу — нередко на целый день в болотную воду по грудь, или на насыпь тачку возить, или крючником — тачки наверху насыпи подхватывать. Норма выработки лопатой — кубическая сажень (2,3 кубометра) в смену, а где и до двух саженей. Рабочий день длился 12–14 часов — правда, с двухчасовым перерывом на обед. Обед готовил артельный кашевар, которого освобождали от других работ, но в случае приготовления плохой еды артельщики могли его избить до полусмерти. За любого заболевшего или не выполнившего норму расплачивалась вся артель; например, за каждого больного вычитали 10–15 копеек на харчи и 5 копеек на лекарства в день — это огромные деньги для мастерового человека в середине XIX столетия.

Непрерывный человеческий «муравейник» буквально полз по громадному склону свежей земли: тачка за тачкой, словно горсть за горстью. Внизу десятник палочки на бумажке ставит: кто сколько перевез. Сколько он их там недоставит? Сколько в карман себе положит мужицких черных копеек за день? А работали от первых петухов (в контракте так и было написано «от рассвета») до заката. И перелопатили при строительстве дороги от Петербурга до Москвы 97 миллионов кубометров земли — во все времена цифра эта будет невероятной.

Выходной день существовал — воскресенье, но в этот день каждый из членов артели по очереди ходил в казарму к старосте, мастеру или десятнику на домашнее хозяйство — ненадолго возвращались к крестьянскому труду, батрачили от зари до зари. Часто в выходные дни и по великим праздникам случались пьяные бесчинства и драки, кончавшиеся прогулами, штрафами, побегами, порками — типичное российское проклятие работяги… В более поздние времена, перед революцией, уже не пороли, но розыск и аресты, равно как поборы и штрафы, были обычной практикой.

Впрочем, в Западной Европе и Америке условия труда строителей были ничуть не лучше. Все познается в сопоставлении: например, по сравнению со сталинскими стройками-«голгофами» даже на первой железной дороге Петербург — Москва строители жили и работали, можно сказать, в сносных условиях. Любопытно пишет об этом А. С. Никольский в своей книге «В обход или прямо», посвященной истории Веребьинского обхода на Петербурго-Московской магистрали: «Эпопея строительства дороги, продолжавшегося с 1842 по 1851 год, обросла историческими легендами. Главная, „раскрученная“ Н. А. Некрасовым в его стихотворении и потом с удовольствием подхваченная советской пропагандой, о нечеловеческих условиях жизни строителей, произволе подрядчиков, жандармов и больших людских потерях. На самом деле жертвы, конечно, были, но не больше, чем при любом строительстве подобного масштаба. Между прочим, в борьбе с эпидемией заболел тифом и умер начальник жандармской службы строительства князь Белосельский-Белозерский, который „по теории“ должен был заниматься только поркой крестьян… Были и волнения среди рабочих, но из-за чего? Оказывается, например, из-за несвоевременной поставки мяса! Да на какой гулаговской железнодорожной стройке заключенных кормили мясом?»

Труд рабочих на любом строительстве чугунки был, конечно, не сахар. Но в землекопы тем не менее стремились — потому что это была возможность устроиться работать на железную дорогу постоянно (после того как она будет сооружена).

Что это означало?

Преимущества профессии железнодорожника

Первое — твердый заработок в денежном (а не в натуральном, как в деревне) выражении. Голод ли, война, стихийное бедствие — железнодорожник всё равно получает жалованье. Засуха или недород — он получает продукты по рабочей карточке (перед революцией на железной дороге уже были распространены рабочие кооперативы, члены которых покупали продукты оптом по небольшим ценам в окрестных селах). Железнодорожный транспорт за всю свою историю никогда не знал бедности; это сфера традиционно денежная. Заработная плата даже у рядового состава железнодорожников, не говоря о среднем и начальствующем, была такова, что ее хватало на обеспечение большой семьи, все были сыты и одеты. Даже минимального жалованья мастерового — 20–40 рублей в месяц в начале XX века — было достаточно, чтобы прожить. Смотрите приводимую ниже таблицу стоимости продовольствия в городе Костроме в 1900 году[19]:

Наименование продукта Стоимость 1 пуда Мука ржаная 90 коп. Крупа гречневая 1 руб. 60 коп. Пшено 1 сорт 1 руб. 60 коп. Масло коровье 13 руб. Говядина I сорт 6 руб. Баранина 5 руб. Белуга 7 руб. Севрюга 6–9 руб. Осетрина 7–12 руб. Икра черная 64–100 руб.

Любопытен как пример уровня жизни рядового железнодорожника «Окладной лист», приводимый в сборнике статей замечательного бологовского краеведа Виктора Сычева. По этому листу «в 1913 году стрелочник Николаевской ж. д. Никита Смирнов должен был уплатить земству налог за недвижимое имущество, принадлежащее ему по праву наследования: двухэтажный жилой дом с флигелем и надворные постройки. Нормальный доход от этой недвижимости был определен земством в 13 рублей 44 копейки в год. Земский сбор составлял чуть больше 71 процента, так что в уездную казну Смирнов должен был уплатить 9 рублей 51 копейку. Судя по имеющимся в музее документам, это были далеко не последние деньги кормильца немаленькой семьи: сам — пятый, причем единственный работник. В том же, тринадцатом, году стрелочник Смирнов выписывает полное собрание „Жизни животных“ Брэма, а в семнадцатом оставляет „на память“ сберегательную книжку с более чем девятью сотнями на счету. Это половина месячного содержания городской милиции. Надо сказать, что это не единственная сберкнижка дореволюционной поры, хранящаяся в деповском музее. Их несколько, и к 1918 году на всех счетах — суммы, превышающие 500–600 рублей»[20].