Генри и Джун - Анаис Нин

— Взять, скажем, твои руки. Я никогда не замечал их. А Фред придает твоим рукам такое огромное значение. Дай мне взглянуть. Действительно ли они так прекрасны, как он описывает? Да, действительно, — говорит он, а я смеюсь:

— Может быть, ты во мне ценишь что-то другое?

— Что именно?

— Ну, например, теплоту. — Я улыбаюсь, но в словах Генри звучит такая мука!

— Когда Фред услышал, как я говорю о Джун, он сказал, что тебя я не люблю.

И все-таки Генри не хочет отпускать меня. Он взывает ко мне в письмах. Его руки, его ласки, его желание ненасытны. Он говорит, что со мной никакие рассуждения (облеченные в слова Пруста, Фреда или мои) не помешают нам жить. Что значит жить? Тот момент, когда Генри звонит в Наташину дверь (ее нет дома, и вместо нее открываю я) и загорается страстным желанием. Или когда говорит мне, что не думал о шлюхах. Я по-идиотски снисходительна к Джун и верна ей. Но как я могу обманывать себя в том, что касается любви Генри? Она так велика, что хватает и мне, и Джун.

Он спит в моих объятиях, мы как будто приросли друг к другу, его член все еще во мне. Это момент настоящего покоя, я чувствую себя в совершенной безопасности, я защищена. Я открываю глаза, мысли мои путаются, одна рука лежит на его седых волосах, другой я обхватила его ногу. «О, Анаис, — говорил он, — ты так горяча, так горяча! Я хочу кончить в тебя, скорее, скорее!»

Неужели так важно, насколько человек любим? Должен ли он быть любим безмерно, настоящей, большой любовью? Что сказал бы Фред, узнав, что я люблю ближних больше себя? И любит ли Хьюго, если он три раза приходит на вокзал, чтобы встретить меня, потому что я трижды опаздываю на поезд? А может, это Фред любит по-настоящему, он, с его туманной, поэтичной, нежной терпимостью? Или я люблю сильнее всех, когда говорю Генри: «Разрушители не всегда разрушают. Джун не смогла тебя разрушить. В сущности, ты писатель, а писатель живет вечно».

— Генри, скажи Фреду, что завтра мы можем получить занавески.

— Я тоже пойду, — отвечает Генри, испытывая внезапный приступ ревности.

— Но, видишь ли, Фред хочет увидеться со мной, поговорить. — Ревность Генри доставляет мне удовольствие. — Скажи ему, чтобы он ждал меня на том же месте, что и в прошлый раз.

— Около четырех?

— Нет, в три. — Я подумала, что в прошлый раз нам не хватило времени.

Лицо Генри непроницаемо. По нему никогда нельзя определить, что он чувствует. Конечно, кое-что меняется, например, когда он расстроен, возбужден, серьезен или сдержан, за чем-то наблюдает или погружен в себя. Взгляд его голубых глаз становится проницательным, как у ученого, иногда глаза увлажняются. Меня это трогает до глубины души, потому что я сразу вспоминаю одну историю из детства Генри. Родители (отец был портным) по воскресеньям всегда брали его с собой, если куда-нибудь отправлялись. Они ходили по гостям и целый день, до позднего вечера, таскали за собой ребенка. Они приходили к друзьям, играли там в карты, курили. В комнате бывало так накурено, что дым ел Генри глаза. Мальчика отводили в другую комнату, рядом с гостиной, укладывали на кровать, а на воспаленные глаза клали мокрое полотенце.

И вот теперь его глаза устают, оттого что он работает корректором в газете. Мне бы хотелось избавить его от этого, вылечить, но я не могу.

Прошлой ночью я никак не могла уснуть. Представляла, как снова окажусь в Наташиной квартире вместе с Генри. Мне хочется снова пережить момент, когда он вошел в меня, когда мы занимались этим стоя. Он научил меня обнимать его ногами. Это так непривычно для меня, что я смущаюсь. Зато потом чувствую поток наслаждения и новое, острое желание.

— Анаис, я чувствую тебя, твою страсть всем телом!

Генри весь светится. Он всегда удивляется и радуется моей влаге и теплу.

Я часто ощущаю, как тяжело быть пассивной, это очень меня терзает. Чем ждать, пока он доставит мне удовольствие, лучше я сама возьму его, бешено возбудившись. Не это ли толкнуло меня к лесбийской любви? Меня это пугает. Ведут ли так себя женщины? Приходит ли Джун к Генри, если хочет его? Берет ли над ним верх? Или ждет его? Он направляет мои неопытные руки. Быть с ним все равно что оказаться в центре лесного пожара. Новые уголки моего тела разбужены, они горят. Генри способен воспламенить все, что находится рядом с ним. Я ухожу от него в огненной лихорадке.

Я встала у открытого окна своей спальни и глубоко вдохнула солнечный свет, аромат подснежников и крокусов, воркование голубей, птичьи трели, поток легкого ветра и размытых свежих запахов каких-то цветов; вдохнула небеса, будто сотканные из цветочных лепестков, серо-коричневые узловатые стволы старых деревьев, вертикальные побеги молодых ветвей, влажную темную землю и торчащие из нее корни растений. Все это имеет такой удивительный привкус, что рот мой невольно приоткрывается, и я чувствую на своем языке язык Генри; он пахнет так же, как во сне, когда он лежит в моих объятиях.

Я жду Фреда, но вместо него на свидание приходит Генри. Фред работает. Широко раскрыв глаза, я смотрю на Генри — мужчину, который вчера обнимал меня. Я начинаю мыслить трезво. Замечаю пятно на его шляпе и дырку на пальто. В любой другой день это тронуло бы меня, но сейчас я понимаю, что это подчеркнутая — напоказ — бедность, вызванная презрением к буржуа, бережно сжимающим свой кошелек. Генри великолепно говорит о Сэмуэле Путмане и Юджине Джоласе, о своей работе, о моей работе и о работе Фреда. Но потом рассказывает мне, как прошлым вечером после работы они с Фредом сидели в кафе, и с ним заговаривали проститутки, а Фред сурово и осуждающе смотрел на него, потому что в тот день Генри был со мной, а значит, по мнению Фреда, не должен был разговаривать с этими женщинами — они ужасны.

— Но Фред не прав, — говорю я, к удивлению Генри. — Проститутки дополняют меня. Я понимаю, какое облегчение должен чувствовать мужчина, когда идет к женщине, от которой не требуется ни эмоций, ни чувств.

А Генри добавляет:

— И тебе не надо писать им письма!

Я смеюсь, и он знает: я действительно его понимаю. Понимаю даже, почему он предпочитает ренуаровские тела. Вуаля. У меня из головы не идет лицо разгневанного Фреда, говорящего обо мне с обожанием.

Генри продолжает:

— В тот вечер я был ближе всего к тому, чтобы изменить тебе.

Я не уверена, действительно ли так сильно хочу, чтобы Генри хранил мне верность, потому что внезапно понимаю: само слово «любовь» сегодня меня утомляет. Любовь или нелюбовь. Фред говорит, что Генри меня не любит. Я понимаю, что необходимо избегать любых осложнений, и желаю этого в первую очередь самой себе. Увы, женщины не могут этого добиться, они слишком романтичны.

Предположим, что я не хочу любви Генри и говорю ему: «Послушай, мы взрослые люди. Меня тошнит от всех этих фантазий и эмоций. Не произноси слово „любовь“. Давай разговаривать столько, сколько нам хочется, и заниматься любовью только тогда, когда мы сами хотим этого. Не будем примешивать к этому любовь!»