Цель - Перл-Харбор - Александр Золотько

Реконструкторы, мать их так! Все, говорите, предусмотрели и реконструировали? Даже изоляторы, на которых крепились провода, идущие от столба на улице к дому, были старые, фарфоровые. Похожие на бутылочки.

Торопов отошел от окна. Может быть, слишком быстро. Словно испугавшись мысли, что для розыгрыша все сделано слишком подробно и затратно. Да, затратно. Менять проводку, которую Торопов мог вообще не заметить?

Чушь. И еще раз – чушь. Они заигрались.

Краузе соврал о решетке на окне, значит, и о человеке с пистолетом он тоже мог соврать. Торопов подошел к двери, прижался к ней ухом.

Тишина.

Осторожно взялся за дверную ручку. Она, кстати, тоже была допотопной – медная загогулина, закрепленная намертво. Торопов осторожно толкнул дверь. Она не поддалась. Торопов толкнул сильнее – дверь еле слышно скрипнула и открылась.

Спокойно, приказал себе Торопов. Не нужно суетиться. Нужно просто выйти наружу. Пусть там фотографы с операторами или полицейские в засаде. Выйти нужно спокойно, не торопясь. Будут снимать – пусть снимают, как достойно ведет себя человек, поставленный в нелепые условия. Достойно – вот ключевое слово.

«Ну… ну пожалуйста… – прозвучал вдруг в голове его собственный голос. – Не убивайте, я могу быть полезен… Я клянусь, что буду полезен…»

Торопов поморщился. Неприятно, но кто на его месте смог бы повести себя иначе? Ему угрожали. Его похитили, приставили к голове оружие… Даже били. Его ведь били, между прочим. И ножом кололи в живот…

Торопов поднял край футболки и майки – вот, пожалуйста. На бледной коже возле самого солнечного сплетения была крохотная красная черточка. Всего миллиметр, но ведь это след от ножа, запекшаяся кровь.

И никто не смог бы на его месте…

– Никто, – вслух повторил Торопов, будто это слово, прозвучавшее на пороге, было волшебным заклинанием, начисто снимающим с Торопова всякие обвинения в слабости. Он чуть не сказал – трусости, но вовремя сдержался. Это не трусость! Нет, не трусость. Уступить силе и угрозе – это компромисс. Временный компромисс. Он ведь не мог знать наверняка, что эти трое – не безумцы, что не решили они и в самом деле убить известного человека за его убеждения. Не мог знать? Не мог! Все слышали? Не мог!

Он должен был выжить. И выжил. И хватит об этом.

Торопов вышел из комнаты.

Небольшой коридор, четыре белых двери. В одном конце коридора – окно. В другом – лестница. Пол застелен вязаным ковриком. Такие коврики крючком вязала бабка Торопова. Сейчас такие не вяжут… Или все-таки вяжут? Рукоделье нынче в моде, хэнд-мейд, мать его так!

Торопов подошел к лестнице, перевесился через перила, прислушался.

Тихо.

Спускаться нужно медленно, ноги ставить мягко и возле стены, так доски будут скрипеть меньше. Кто-то ему рассказывал: воры-домушники всегда так ходили по дощатому полу – возле стены.

Два пролета по десять ступеней.

Вешалка возле двери, на ней висят какие-то плащи. Прорезиненные. Четыре штуки, размер у одного совсем небольшой, а три – обычные. И рост, и размер вполне могли бы подойти и Торопову, и любому из похитивших его уродов.

Входная дверь, как оказалось, была закрыта только на засов. Тот легко отошел в сторону, даже не стукнув. Торопов вышел на крыльцо, остановился на пару секунд, сделал глубокий вдох, словно перед прыжком в воду, потом быстро сбежал по ступенькам, почти бегом пересек небольшой двор, вовремя сообразил открыть калитку, а не распахивать створки ворот.

Вышел на улицу.

Еще рано, подумал Торопов. Часов пять. Тени еще длинные, в воздухе висят остатки тумана. Торопов осторожно прикрыл калитку и пошел по улице прочь. Очень хотелось бежать. Припустить, не думая о достоинстве, не забивая себе голову подобными глупостями, а постараться побыстрее оказаться как можно дальше от этого дома. Выбраться на трассу, остановить машину – любую машину. И попросить, чтобы отвезли домой. Не в полицию – ну ее к черту, эту полицию, а домой. Пообещать все что угодно, попросить телефон и позвонить жене, она, наверное, уже обзвонила всех приятелей, больницы и морги. Приехать домой и забыть обо всем происходящем как о страшном сне.

Придумать какое-нибудь объяснение для жены, в гестаповцев она не поверит. Никто не поверит. Торопов снова ощупал свой затылок, вчерашняя припухлость превратилась в небольшую шишку. Значит, его ударили по голове, оглушили, бросили в лесу…

…Зачем оглушили, милая? Хотели ограбить, конечно. Что? Почему я оказался в лесу? Они отвезли. Наверное, с кем-то спутали, хотели ограбить кого-то богатого, но… Одежда? Они ее забрали. Да, и белье… Откуда я взял все вот это? Весь этот ужас, что на мне?.. Они подбросили. И не нужно звонить в милицию! Я сказал – не нужно…

Торопов помотал головой, отгоняя наваждение неприятного разговора с супругой. А ведь он обижался, когда его называли подкаблучником! Здорово обижался! Значит, просто оборвать расспросы. Приказать, в конце концов. И хватит об этом.

Конечно, хватит, тихонько сказал кто-то в мозгу Торопова. Не стоит думать о предстоящем разговоре. Не думать о том, как Ольга устроит ему скандал…

Не думать.

– Гутен морген! – прозвучало неожиданно. Торопов вздрогнул и только в самое последнее мгновение успел удержаться и не ляпнуть в ответ «гутен морген» или вообще «доброе утро» старушке, стоящей у калитки соседнего дома.

Дернув головой в чем-то вроде быстрого поклона, Торопов развел руки в стороны, словно разминаясь, присел, а потом побежал вдоль по улице трусцой. Старушка сказала что-то вдогонку, Торопов махнул рукой над головой, мучительно борясь с желанием рвануть изо всех сил.

Бегают немцы по утрам? Не так. Бегали ли немцы по утрам в тридцать девятом? Для сорокалетних немцев утренний бег был делом привычным, или старуха, обалдев, сейчас бросилась к телефону, чтобы сообщить в местный дурдом о сбежавшем пациенте?

Не оглядываться. Бежать и бежать. Легко, без напряжения.

Тебя волнует, бегали немцы в тридцать девятом или нет? Это тебя волнует? Дурак! Полный дурак! Ты хочешь сказать, что только что признал реальность временных перемещений? Допустил мысль, что находишься сейчас в тридцать девятом году?

Не сметь! Не сметь!

Дома похожи на немецкие? В таком жил незабвенный киношный Штирлиц? И что? Это ни о чем не говорит. Надписи на почтовых ящиках? Названия улицы на домах? Да, на немецком. На немецком, черт возьми, но это тоже ничего не значит… Все это легко подделать. Дорого, накладно, но возможно.

Листья?

Торопов остановился, протянуло руку к ветке дерева, тянущейся из-за забора. Крупные листья. Немного запыленные кленовые листья. Что Нойманн говорил про месяц? Июль? Нормальные июльские листья. Но ведь сейчас – апрель две тысячи двенадцатого. Апрель…

– Гутен морген! – прозвучало снова.