Пожарский - Дмитрий Володихин

Команда русского корабля попыталась снять его с камней. И дело, кажется, пошло, пошло, нашлись люди, появилась добрая надежда. Но вот налетел новый шквал, и рухнула мачта, и каменные клыки впились в борта с еще большей силой.

Через бедствие, через испытание крайней тяжести Господь, возможно, желал заставить людей с праведным характером проявить себя, когда вокруг них исчез страх перед совершением греха. Праведники должны были встать на высшую степень самоотвержения. Среди огня, в столкновениях с беспощадным противником, им следовало принести себя в жертву за весь русский православный народ того времени — за честных и лживых, за скверных и благочестивых, за изменников и добрых служильцев. Им надлежало постоять за веру и правду. До конца. Не щадя себя. Не сберегая жизней своих. В их необыкновенной стойкости, может быть, и заключалось главное значение всей битвы за Великий город.

Пожарский оказался одним из них.

Он стоял за православную веру, как просил патриарх. Он стоял за русский народ, ибо принадлежал ему. Он стоял за старый честный порядок, поскольку слом его принес горе всей стране.

Есть на свете единственный истинный консерватизм — консерватизм здорового тела, способного жить, расти, приносить потомство, а потому сопротивляющегося болезни и ранению. Во всяком живом организме заключена исцеляющая сила — сила, стремящаяся остановить его разрушение. Когда он стар, когда он близится к естественному концу, оздоровляющая сила понемногу исчезает. Но пока дряхлость не наступила, организм борется за здоровье, за жизнь. В общественных организмах подобной исцеляющей силой, социальным иммунитетом, если угодно, является консерватизм. В эпоху смут консерватизм спасителен. На заре XVII века Московское государство заболело столь тяжело, что ему понадобились все, до самого дна, ресурсы консерватизма. Пожарский, истинный консерватор, очиститель Царства, поднялся гораздо выше идейного уровня, на котором пребывала его социальная среда. Коллективное сознание русской служилой аристократии — больное, дряблое — не требовало от нее самопожертвования. Пожарский же осознал, до какой степени оно необходимо. В Зарайске князь отказался от преимуществ измены, затем от выгод служебного положения, оплаченного сомнительной лояльностью, а в Москве поставил на кон собственную жизнь. Не его вина, что дело было проиграно. Князь сделал всё от него зависящее. Он кровью заплатил за свои убеждения.

Может быть, эта кровь, кровь праведников, и есть лучшее из случившегося в годы Смуты. Народ наш, изолгавшийся было, изгрешившийся, оказался способен и на жертвенность, и на покаяние, и на исправление. Вот такому народу, истекающему кровью, обожженному огнем, Господь в конце концов даровал победу.

Кровь праведников — лучшая жидкость для закалки народного металла. Поражение в марте 1611-го закалило его, наделив невиданным упорством.

Если бы не было «Страстного восстания», если бы не окунулся русский народ в позор, боль, ужас, то не вознесся бы он к вершинам преодоления Смуты, не вышли бы из Кремля гордые паны, бросая оружие к земским боевым знаменам…

Лето и осень 1611 года были ужаснейшей порой в русской истории. Государство исчезло, сгинуло. Его представляла шайка предателей, засевших в Кремле и пытавшихся править страной при помощи иноземных солдат. Воровские казаки жгли города и села, грабили, убивали. Шведы захватили весь Русский Север по Новгород Великий. Войска польского короля стояли под Смоленском и посылали подмогу московскому гарнизону.

Из последних сил стояла на пепле столицы малая земская рать, да и у той начальники умудрились переругаться. Ляпунов, затеявший всё святое дело земского восстания, попытался укротить дикое буйство казаков, добиться дисциплины, справиться с разбойничьими наклонностями казацкой вольницы. Но он пал жертвой провокации поляков и злобы казачьей: его убили свои же…

Еще бы шаг в этом направлении, и пропала бы Россия, рухнула в пропасть, не возродилась бы никогда. Но сложилось иначе.

Оставались богатые города, не занятые поляками и не желавшие покоряться новой власти. В частности, Казань и Нижний Новгород. Тамошние дворяне, купцы и ремесленники имели достаточно веры в Божью помощь, достаточно воли и энергии, чтобы предпринять новую попытку освобождения страны. Второе Земское ополчение начали собирать нижегородцы во главе с торговым человеком Козьмой Мининым.

Князя Дмитрия Михайловича Пожарского не забывали ни друзья, ни враги.

17 августа 1611 года русский дворянин Григорий Никитич Орлов получил из польских рук село Нижний Ландех — поместье, когда-то пожалованное Дмитрию Михайловичу царем Василием Шуйским[115]. Неизвестно, смог ли любезник поляков воспользоваться приобретенным имуществом, но своему хозяину Сигизмунду III он еще сослужит добрую службу. Текст челобитной Г. Н. Орлова, выпрашивавшего у Сигизмунда III и королевича Владислава драгоценную землицу, — удивительный памятник Смутного времени! Истинный изменник в измене обвиняет истинного праведника: «Милосердые великие государи! Пожалуйте меня, верноподданного холопа своего, в Суздальском уезде изменничьим княж Дмитреевым поместьицем Пожарского…».[116]

Но, слава Богу, о князя Пожарском помнили не только те, с кем он бился на Сретенке. Кровь его, пролитую на московских мостовых, знали и те, кто остался под стенами столицы — доводить ее освобождение до конца. Ровно за два месяца до некрасивого пожалования Орлову, 17 июня, командование Первого земского ополчения дало князю сельцо Воронино в Костромском уезде.[117] Великодушный шаг! Грамота составлена от имени князя Д. Т. Трубецкого, И. М. Заруцкого и думного дворянина П. П. Ляпунова. Все они понимали: земель, коими можно обеспечить службу дворян-ополченцев — мало. Не столь уж значительную территорию контролирует ополчение… Знали также, что Пожарский, возможно, не вернется в строй: из Москвы его вывезли едва живым. Но доблесть его не могли не оценить. Стыдно было бы — не оценить.

На протяжении нескольких месяцев Дмитрий Михайлович никак не участвовал в земском освободительном движении. Его раны требовали долгого лечения. Из Троице-Сергиева монастыря он отправился — или, может быть, его отправили, — набираться сил в родовую вотчину.

Несколько поколений историков вели споры, где именно князь находился. Вотчины-то его разбросаны по разным областям России…

В Пурехе?

В Нижнем Ландехе? Поляки обещали его Орлову, но удалось ли им реально передать село своему приспешнику, — неизвестно.

В Мугрееве?

Когда делегация нижегородцев во главе с дворянином Жданом Болтиным и архимандритом Печерской обители Феодосием впервые отправились к Пожарскому, он был «…в вотчине в своей, в Суздальском уезде», — сообщает Хронограф, когда-то принадлежавший Н. М. Карамзину.[118] Значит, исключается Пурех, находящийся на Нижегородчине, далековато от суздальских земель.