Акула. Отстрел воров - Андрей Кивинов

— Самый простой выход в голову не пришёл?

— Какой? Застрелиться? — Сазонов грустно усмехнулся. — Кто бы мне поверил, расскажи я по-честному? Знаешь ведь, какая у меня репутация. Василич первый и предложил бы писать рапорт на увольнение. Короче, не пошёл я сдаваться. Откуда я знал, что ксива так быстро выплывет? Думал, похожу немного с липовой, а потом, когда случай подвернётся — погоня там какая-нибудь, задержание, — объявлю, что её потерял. В таких ведь ситуациях не сильно наказывают, да? Не увольняют?

— Да. Обычно не увольняют.

— Вот видишь, расчёт был верный! Просто не повезло… Есть у меня один чел, который ксивы мастырит. Поехал к нему, хорошо, дома была фотка с погонами, не пришлось ночью метаться, китель искать. Вот и все…

— Что за «чел»?

— Не, этого я никому не скажу, — Сазонов замотал головой. — Пусть лучше сажают!

— Так уже, считай, посадили.

— Все равно не скажу. На фига? Парень мне доброе сделал, помог, а я его заложу? Да ни в жисть! Ничего, посижу чуток — поумнею. Мамка вытащит, не даст пропасть. Адвокат уже приходил. Знаешь, кто?

— Ну?

— Трубоукладчиков Вениамин Яковлевич. Он такие вопросы свободно решает.

— Тьфу, бля!

До чего тесен мир! Трубоукладчиков был дорогостоящим специалистом, обслуживающим интересы лидеров криминального мира. Он защищал несколько человек, которых Акулов и Волгин отправили за решётку. Андрей не мог не признать: в большинстве случаев Вениамин Яковлевич свои гонорары отрабатывает сполна. Два месяца назад адвокат сам попал в серьёзный переплёт, который вполне мог ему стоить жизни, но как-то выкрутился без особых потерь.

Что ж, Шурик прав. С такими родителями и с таким адвокатом он в камере не засидится. Разве что доблестное УСБ[8]что-нибудь накопает — но Акулов не верил в этих кристальных борцов с коррупцией. По его мнению, они были способны изобличить разве что таракана на своём письменном столе, или присосаться к чужой разработке и снискать лавры, первыми прогнувшись перед начальником главка. На их счёту было множество случаев стрельбы ракетами по воробьям — но практически ни одного попадания в серьёзную движущуюся мишень.

— Значит, не расскажешь про своего мастера?

— Какой мне резон?

— А совесть?

— Я и так тебе много сказал. У Ритки в протоколе и половины этого нет.

Помолчали. Потом Шурик спросил:

— Ты ведь сидел в тюрьме?

— Два года.

— Ну и как там, в ментовской камере?

— Хорошего мало.

— Жить-то можно?

— Будь человеком, следи за словами и не подставляй свою задницу.

— А что, можно — чужую?

— Твою запросто могут подставить.

Шурик обдумал услышанное. Было видно, что как бы он ни храбрился, ни уповал на помощь маменьки и адвоката, страх его гложет.

— Кто ж знал, что так получится, — наконец вздохнул он. — Случайность. Думаешь, это был обычный грабёж?

— Не похоже.

— Вот и я о том говорю. Меня ждали. Знали, что я мент, и специально пасли. Знаешь, как мне кажется? Тот, кто меня отоварил — он и Громова завалил. Верняк, отвечаю! Только одно непонятно: они потеряли ксиву или специально подбросили?

* * *

Самолёт приземлился без опоздания.

Два автобуса довольно быстро доставили пассажиров в зал прибытия.

Степанский вышел первым.

Даже в толпе прозевать его было нельзя.

Загорелый, рослый, с заокеанской улыбкой уверенного в себе человека. Высокий лоб с двумя морщинами, седые виски, чёрные густые усы. Расстёгнутое бежевое пальто из очень мягкого материала, с шикарным меховым воротником, более приличествующим, как посчитал Иван Иваныч, женской одежде. Они были почти ровесниками, но Степанский смотрелся если не младше, то намного благополучнее, здоровее потёртого жизнью Иваныча.

Увидев друзей, Степанский широко развёл руки, как будто хотел обнять сразу обоих, но ограничился рукопожатиями.

— Если бы вы знали, как я рад вас видеть, ребята!

Голос у него стал ещё более бархатным, чем прежде.

Андреич скромно держался в сторонке:

— Здравствуйте, Вячеслав Валентинович.

— Кто это? — Степанский по-барски нахмурился.

— Наша охрана, — уточнил Николай. — Заводская.

— А-а-а, — Степанский повернулся к Андреичу спиной, шагнул вперёд и взял расступившихся Калмычного и Петушкова под локти. — Как мне приятно вас видеть, родные мои! Сколько лет, сколько зим… Хотя там, где я живу, зимы нет. Представляете, весь год температура не опускается ниже двадцати градусов. Когда я вылетал, было тридцать шесть. Лето! Если и есть рай на земле, то он в Акапулько. Или где-то в окрестностях…

— Хорошо выглядишь, — Петушков говорил искренне. — Прямо плантатор какой-то.

— А я плантатор и есть. Эксплуатирую бедных латинос, деру с них три шкуры и держу в чёрном теле. Ха-ха-ха!

— Гражданство уже получил?

— А на кой оно мне? Хватает вида на жительство. И потом, я же ведь патриот!

— Не замёрзнешь у нас?

— Да, отвык я от ваших морозов. Но ничего, как-нибудь перекантуюсь. Потных женщин и горячей текилы мне хватало и там. Соскучился я по родному… Знаете, какая тоска берет иной раз? Аж сердце щемит!

Степанский сильнее сжал локти друзей.

— Так возвращайся, в чем проблемы?

— Не могу, бизнес держит. Я и прилетел-то всего на три дня. Даже если не управлюсь с делами, все равно придётся возвращаться. Обидно, что не успею с вами толком посидеть…

С получением багажа заминки не произошло. У Степанского оказалось два чемодана. Чёрный пластмассовый и бледно-жёлтый, в тон пальто, из хорошо обработанной толстой кожи. На крышке чёрного белели наклейки: Амстердам, Вена, Стокгольм, Йоханнесбург, Сидней, Нью-Йорк.

— Да, пришлось помотаться по свету, — вздохнул «плантатор», перехватив взгляд Петушкова.

Сняв чемоданы с ленты транспортёра, он поставил их на пол и выразительно покосился на Андреича. Отставной морпех дёрнул щекой, помешкал и взял жёлтый чемодан. Второй поднял Калмычный.

Вышли на улицу.

Степанский остановился, вдохнул полной грудью.

Закрыв глаза, дождался, когда несколько колючих снежинок упали на лицо.

И проникновенно сказал:

— Здравствуй, родина!

Акулов нажал выключатель.