Солнце завтрашнего дня - Екатерина Барсова

– Его звали Артур Генрихович Вейде.

– Странная фамилия. Он был иностранцем?

– Французские корни. Мы все переживали в связи с его гибелью. Оля писала о расследовании, ее захватила эта тема. Конечно, никого не нашли…

– А почему «конечно»?

– Потому что это дело рук какого-нибудь заезжего гастролера. Как только припекает солнышко, к нам в курортный город слетаются гастролеры всех мастей в поисках легкой добычи. Я советую всем сумочки держать спереди, потому что мошенники – те еще виртуозы! Вы читали, молодой человек, «Оливера Твиста»? Сейчас, правда, молодежь мало читает, особенно классику, все оставляет на потом. А «потом» может и не быть.

– Читал. Но давно.

– Помните, как старый еврей Юджин учил воришек обчищать карманы? Тренинг был на пугале. Стояло пугало с бубенчиками, и нужно было вытащить кошелек так, чтобы ни один бубенчик не прозвенел. Филигранная, скажу вам, работа. Так и у нас орудуют мошенники.

– Но убийство – это, кажется, все-таки другое.

Взгляд Стеллы Дмитриевны стал серьезным.

– Конечно, но среди этих элементов много сумасшедших.

– Как найти кладбище, где захоронен Вейде?

– Вы хотите пойти туда?

Павел кивнул.

– Найти его нетрудно, но вы тут человек новый, поэтому ориентироваться будете плохо. Я вам нарисую схему. Если вдруг заплутаете, звоните сразу, я буду вас вести. Договорились? Вы хотите пойти туда прямо сейчас? Тогда не будем терять время, скоро стемнеет. Думаю, что бродить в потемках между могил удовольствия мало.

Взяв с полки открытку, она перевернула ее и стала рисовать на ней схему. Павел внимательно следил за возникающими на бумаге линиями и кружочками…

Напоследок Стелла Дмитриевна продиктовала ему свой телефон, и он ушел, думая, что еще сюда вернется. При этой его мысли раздался крик попугая, как бы подтверждающий сделанный вывод.

Прага. 1925 год

«У меня много времени, потому что теперь некуда спешить. Будто в самом расцвете жизненных сил я с разбегу налетел на какое-то непреодолимое препятствие и расшибся лбом о каменную твердь. Лоб болит и ноет, но некому утешить меня… Так и хожу с разбитым лбом. Время для меня сейчас самая что ни на есть противная субстанция, потому что оно застыло и движется медленно-медленно. Все осталось там, в России, здесь я не живу, а пребываю в странном состоянии – как я уже писал тебе – не то сна, не то яви… И еще одно удивительное совпадение случилось у меня на этой неделе. Я познакомился с одним коллекционером и почитателем Пушкина. Мне даже трудно себе вообразить, как бы ты удивилась и всплеснула руками. Какая светлая и озорная улыбка озарила бы твое лицо, Люся! Но я так бесконечно далеко от тебя, что иногда кажется, что мириады звезд и то ближе ко мне, чем ты и Мария. Помнишь, как мы назвали нашу дочь именем Мари, как героиню пушкинского «Бахчисарайского фонтана»? Тебе он так нравился своей поэтичностью и красотой… А его героиня Мария – своей прелестью и воздушностью… Нам хотелось думать, что наша дочь унаследует от этой героини легкость, верность, чистоту…

Наше дитя было обязано своим появлением на свет путешествию в Крым. Я буду умирать – стану помнить крупные звезды на небе, как белые черешни… Мы еще смеялись, что хотелось бы их съесть. Крым дышал тогда негой и прелестью. Ах, какие это бледные и приблизительные слова, чтобы описать наш Крым, где мы были так счастливы… А помнишь наше путешествие в Гурзуф и Симеиз? Мы с тобой с благоговением вступили в Гурзуфский парк, где сохранился домик Раевского – в нем гостил сам Пушкин! Одна мысль, что он гулял по этим брегам Тавриды, волновала нас безмерно. Мы также вообразили себе, что идем по его тропам. Именно тогда ты сказала, что бедный Александр Сергеевич пал жертвой чудовищной несправедливости… Эта мысль засела во мне… Я знал все про дуэль, про заговор Дантеса. Но именно в тот момент в голове мелькнула мысль, что, возможно, были и иные мотивы. И эту мысль, это зерно сомнения и одновременно луч, который указывал на поиски, заронила во мне ты, моя чудесная Люся!

Только подумать, мы с тобой ходили по тем же самым тропам, что и Александр Сергеевич, и видели то же самое море. От всего этого кружилась голова. И моя, и твоя. И я помню, как мы после парка вышли к морю, и его беспощадно яркая синь буквально ослепила нас. Блики полуденного солнца, ярко-синее море, тепло нагретых на солнце трав и твоя кожа, пахнущая светом и солью… Я готов был целовать каждую жилку на твоей руке, такой она мне казалась трогательной и беззащитной. Именно тогда меня вдруг пронзила мысль, что мы все умрем. Если уж было суждено умереть такому величайшему гению всех времен, как наше солнце – Пушкин, то что говорить о нас, простых смертных. И эта чудовищная несправедливость жизни потрясла меня. Хотелось что-то сделать, и немедленно, чтобы нарушить этот привычный, но оттого не менее возмутительный порядок вещей. «Мы все умрем, – стучало у меня в голове, – все…»

Наверное, что-то отразилось на моем лице, потому что ты спросила меня, что со мной, почему я так изменился в лице. Я не знал, что на это ответить, вернее, мне ничего не хотелось отвечать. Я понимал, что заговорить в такую минуту о смерти – значит нарушить божественную полноту тех минут, в которых мы пребывали…

В ту ночь, как мне кажется, и появилось в тебе крохотное гранатовое зернышко – наша Мария… Зернышко света, которое росло, питалось твоими соками, а потом появилось на свет на радость всем нам. Хотя шла война, и это омрачало наше счастье, но мы верили, что все наладится, мы победим супостатов, всех наших врагов, и в мир придет то равновесие, в котором пребывали раньше.

Но этого не случилось… страшная, темная туча накрывала нас всех, и постепенно Россия погрузилась во мрак. И чем дальше, тем гуще он становился. Кругом царил какой-то невообразимый ужас. Словно наступил конец библейских времен, и образы Апокалипсиса явились перед всеми нами воочию. Помнишь тот самый отрывок, где говорилось о всадниках на четырех конях. У моего отца в кабинете еще висели гравюры Дюрера. Маленьким я представлял себе этих страшных всадников, когда мне читали сказки, и тогда ад разверзался прямо передо мной. Так было после всех потрясений: Первой мировой войны, Февральской революции, октябрьского переворота… И то воспоминание о Крыме, о нашей поездке постепенно тускнело и стиралось… Как будто ничего и не было… Модный психотерапевт Фрейд объяснил бы забвение какими-нибудь неврозами, но я ничего не хочу объяснять…

А теперь я все вспомнил – так живо и с такой радостью…

Милая моя Люся! Как я подумаю, что все-все проходит и прав старый мудрый Экклезиаст, так мне становится не по себе…

А стихи молодого Сирина, о котором я писал тебе выше, хороши!

* * *

Я вас благословляю, мои Люся и Мария, Машенька. Не забывайте своего мужа и отца! Никогда! Как же мне сейчас вас не хватает…»