Казаки-разбойники - Людмила Григорьевна Матвеева
Шрифт:
Интервал:
— А челюскинцы там, на Севере, — сказал Лёва, ни к кому не обращаясь. — Ох и холодина!
Лёва поёжился, как будто и здесь был мороз.
— И вовсе не холодно, — сказала Рита, — у них вся одежда меховая: и сапоги, и куртки, и брюки.
Любка вспомнила, как Вера Ивановна рассказывала про челюскинцев. Конечно, Рита права. Никто не допустит, чтобы люди, потерпевшие аварию на Севере, оказались без тёплой одежды. Но всё равно им, наверное, очень хочется поскорее вырваться из льдов и приехать в тёплую Москву.
Она попыталась представить себе ледокол, затёртый льдами. Ехали люди в плавание, думали, всё будет хорошо, а льды налетели, повредили ледокол. Что теперь? Беда и опасность. Там не только отважные полярники, там и женщины, и даже совсем маленькая девочка, Карина. Она родилась во время путешествия, прямо в Карском море. Потому её и назвали таким необыкновенным красивым именем Карина.
Все люди беспокоятся: когда же спасут челюскинцев.
И Любка беспокоится, каждое утро включает радио и ждёт: что там с ними, смелыми людьми, среди огромных льдов.
— Их всё равно спасут, — говорит Любка.
Ей хочется, чтобы кто-нибудь ещё подтвердил сейчас же, что челюскинцев спасут.
— Обязательно спасут, — говорит Лёва так твёрдо, как будто от него всё зависит. И от его слов всем стало весело.
Ну и что, что льды, и торосы, и злая тьма? Всё равно люди к людям придут на помощь.
— Может быть, даже уже спасают, — сказал Славка. — Мы пока тут сидим, а там уж самолёты летят.
Славке хочется тоже сказать такие уверенные слова, чтобы и он, а не только Лёва имел отношение к самому главному делу — к спасению челюскинцев. Разве он хуже?
Из чьего-то окна запахло жареным луком.
— Есть что-то захотелось, — сказала Нюра.
Лёва порылся в кармане куртки, вытащил кусок сахара — большой, треугольный и даже на вид очень твёрдый. Повертел в руке и протянул Нюре:
— На, кусай, голодающая, — и засмеялся.
Почему-то Любе стало неприятно, что Лёва заботится о Нюре.
— И нам с Белкой дай. Правда, Белка?
— И вы кусайте, а чего ж?
Они все по очереди грызли голубоватый кусок, он немного светился в темноте. На откусанных краях оставались белые полоски от зубов.
Хотелось сидеть тут без конца. Но надо было идти домой.
— Пойду, — поднялась Люба. Было трудно уходить первой. Но она пересилила себя и поднялась. — До свидания.
В первый раз Люба, уходя со двора, сказала: «До свидания». Раньше они разбегались, не прощаясь: повернутся к своей двери и пойдут. Прощались только старшие. Теперь Люба стала старшая:
— До свидания.
— До свидания, — ответил Славка Кульков.
И Лёва сказал:
— До свидания.
А Белка сказала:
— Я тоже пойду.
Она не любила гулять, когда Люба не гуляла.
Я — Сонечкин папа
На перемене Люба стояла с Соней и не знала, что сказать. Соня пришла в школу заплаканная. Люба сразу заметила, что глаза у Сони красные и нос немного распух.
— Кто тебя? — спросила Люба. — Отец?
Соня кивнула. Говорить она не могла: наверное, боялась заплакать. Помолчала, посмотрела на школьный двор, где носились мальчишки, пиная сине-красный мяч, помолчала и сказала:
— Курицу вчера съел. — И заплакала беззвучно, затряслись плечи, и слёзы лились из-под ладоней.
— Как? Соня, как съел? — глупо спрашивала Люба; сама понимала, что глупо, но не могла ничего другого сказать.
— Пришёл пьяный, зарезал, сварил и съел, — сказала Соня глухо из-под ладоней.
— Знаешь что, — горячо заговорила Люба, — мы к нему делегацией пойдём. Все пойдём. Мы ему покажем, он у нас узнает!
Люба говорила всё увереннее, ей казалось, что всё просто: они придут к Сониному отцу, они будут его стыдить и ругать, и он послушает их, потому что они же делегация, а не просто дети.
Любка говорила горячо, а Соня молчала. Перестала плакать, скомканным платком вытерла щёки и молчала.
— Он у нас узнает, как пьянствовать!
— Никуда вы не пойдёте, — сказала вдруг Соня. — Я не хочу.
— Ты что? — Люба даже на шаг отступила. — Ты хочешь за него заступаться? Да? Ты его жалеешь? Или ты боишься?
— Я не хочу, — упрямо твердила Соня. Люба никогда не видела её такой несговорчивой и почувствовала, что переубеждать Соню бесполезно. — Я тебе сказала, с тобой поделилась… А ты никому не говори.
— Ладно, — неохотно согласилась Люба.
Сколько раз она забегала к Соне посмотреть на курицу. Ни у кого больше не было дома курицы. А эта жила себе, спокойная, послушная. Когда было тепло, Соня выводила её на верёвочке гулять. И Любе давала подержать верёвочку. Курица тянула несильно, приятно было чувствовать, как натягивается верёвка, как живая настоящая курица проявляет свою волю — тянет, куда хочет. Она привыкла к верёвочке, привязанной за лапу, понимала, что раз привязывают, значит, сейчас поведут гулять. И стояла смирно.
— Всё-таки он какой-то жуткий, твой отец, — сказала Люба.
Соня молча всхлипнула. Зазвенел звонок, надо было идти на урок.
— Ты не плачь, — сказала Люба, — не плачь, и всё.
Противное чувство своей беспомощности не оставляло Любу весь день. Мама часто говорила: «Безвыходных положений не бывает». «А всё-таки они бывают, эти проклятые безвыходные положения, — подумала Люба, — бывают. Мама говорит неправильно».
Вера Ивановна объясняла суффиксы существительных. На доске было написано крупно: «ЕК-ИК». Тихо было в классе, даже Панова не шушукалась и не вертелась. Когда Вера Ивановна объясняла урок, все слушали. Как будто суффиксы «ек-ик» — самое интересное на свете. Потому что Вера Ивановна строгая и справедливая; когда она сердится, бывает очень стыдно. Вдруг открылась дверь класса, и вошёл человек. Высокий и широкий, в мятом синем костюме в полоску, под пиджаком у него не было рубахи, а была майка, он застенчиво прикрывал грудь толстой ладонью.
Вера Ивановна перестала объяснять про суффиксы и
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!