Светлые века. Путешествие в мир средневековой науки - Себ Фальк

за студентами-новичками. А вот его товарищ Джон Люкомб навлек на себя неприятности. В 1366 году аббат Гластонбери получил письменную жалобу от самого аббата-президента Томаса де ла Мара, вынужденного отреагировать на рапорт из Глостерского колледжа. Подробности дурного поведения Люкомба не уточняются – хотя слово, использованное Томасом (incontinentia), содержит некую сексуальную подоплеку, – но ясно, что даже добросовестный аббат не всегда мог поддерживать порядок на расстоянии[219].

Очень частым проступком была утрата ценных книг, выданных монаху аббатством. Так случилось и с сент-олбанской книгой комментариев к трактату «О возникновении и уничтожении», которую канонику-августинцу удалось сторговать за бесценок немного позже эпохи Джона Вествика[220]. Даже купленные по дешевке, книги были ценным приобретением. Сделанный из тщательно выскобленных шкур овец и телят, исписанный чернилами, приготовленными из чернильных орешков, найденных на дубовых ветках, где осы откладывают яйца, самый обычный учебник представлял собой впечатляющий образец искусного ручного труда. Монахи Сент-Олбанса, как правило, ехали на учебу со своими книгами, взятыми из монастырской библиотеки сроком на год. Кстати, рукопись из Мертонского приората, которая познакомила нас с «Трактатом о сфере» Сакробоско, цилиндрическими солнечными часами и календарной мнемоникой, тоже была некогда выдана оксфордскому студенту. В университете студенты могли разжиться собственными книгами, в основном бывшими в употреблении, но иногда им приходилось лично переписывать необходимый текст[221]. Оксфордские книготорговцы давали книги напрокат, чтобы студенты могли их копировать, но эта система работала не так эффективно, как принятая в Париже, где книги выдавали по частям (которые назывались peciae) по фиксированной прокатной цене, так что несколько студентов могли копировать один и тот же том одновременно[222]. Копии оформляли в переплет, но не все и без спешки. Грязные первые страницы множества уцелевших книг говорят о том, что они долгое время хранились без обложки. Если же разрозненные брошюры все же переплетали, их могли просто вшивать в толстые листы пергамента, а не в твердую обложку. Зачастую вместе брошюровались тексты, написанные в разное время и совершенно не связанные друг с другом по содержанию.

Все ответственные лица, начиная с папы римского, устанавливали строгие правила обращения с книгами. Сама частота таких указов, а также угрозы предать анафеме любого, кто украдет или испортит книги, записанные на страницах множества сент-олбанских манускриптов, показывают, что за книгами не всегда хорошо следили[223]. В популярном сочинении «Филобиблон» (любовь к книгам) епископ Дарема Ричард де Бери описывает картину, которую он часто наблюдал, когда учился в Оксфорде:

«Некий упрямый юноша бездельничает над своим учением, а когда зимний мороз крепок и нос течет от щиплющего холода, он и не подумает вытереть его носовым платком, и отвратительная жидкость капает на лежащую перед ним книгу … Он без зазрения совести ест над открытой книгой фрукты и сыр или беспечно проносит над нею кружку ко рту и ото рта, а так как ничего у него под рукой нет, объедки валятся в книгу»[224].

Книги страдали не только от такого небрежного отношения: их часто отдавали в залог под обеспечение ссуды. Книги были твердой валютой. Студенты, которые, подобно Роберту Самбурну, испытывали финансовые трудности, могли заложить книгу в обмен на деньги в одной из университетских ссудных лавок. Если долг не возвращался в течение года, книгу продавали, и, вероятно, именно так комментарий к труду Аристотеля из Сент-Олбанской библиотеки попал в руки предприимчивого августинца.

Так как студенты самостоятельно обеспечивали себя книгами, а первые университеты были свободными союзами, библиотеки в университетах появились не сразу и не автоматически. Учителя делились книгами с коллегами, монахи-студенты свободно ими обменивались, и благодаря этому довольно быстро при университетах возникали книжные фонды общего пользования[225]. Поначалу книги – и некоторые научные инструменты – держали в запертых шкафах: их открывали единожды в год, чтобы желающие могли вернуть сочинения, которые были им больше не нужны, и взять новые. Позже колледжи стали строить отдельные помещения для библиотек, и там справочная литература уже хранилась на открытых полках. Нередко книги приковывали к полкам цепями: во-первых, чтобы подчеркнуть, что это общественная собственность, а во-вторых, чтобы предотвратить хищения. В 1420-х годах аббат Сент-Олбанса оплатил строительство не только новой часовни Глостерского колледжа, но и новой библиотеки, которую укомплектовал книгами за счет монастыря. О том, насколько сильно было влияние аббатства Сент-Олбанс в колледже во времена Джона Вествика и в последующие несколько десятилетий, недвусмысленно заявляет герб Сент-Олбанса, вырезанный над главными воротами учебного заведения. Хотя Глостерский колледж прекратил свое существование в период роспуска монастырей и принадлежавшие ему здания перешли в собственность Вустер-колледжа, сами средневековые ворота сохранились до наших дней: они выходят на оксфордскую Уолтон-стрит (см. рис. 3.4).

Понятно, что аббатов Сент-Олбанса не смущали стоимость и дисциплинарные риски, связанные с отправкой монахов в университет. Они считали, что эти инвестиции не только окупаются косвенно, повышая престиж монастыря, но и приносят прямую выгоду, поскольку братия становится образованнее. Постоянный поток монахов, курсирующих по пятидесятимильной дороге через Чилтернские холмы, подключал монастырь к огромной сети знаний, а возвращающиеся студенты приносили из большого мира новые идеи и новые книги. Университеты были действительно международными учреждениями. Владея первым всеевропейским языком науки – латынью, магистры могли преподавать где угодно: в Париже и в Падуе, в Кембридже и в Кельне. Благодаря не знающей границ сети религиозных орденов и общей для всех образовательной программе монахи без труда перемещались между факультетами богословия – вроде того, как сегодня сотрудник международной корпорации может переехать из Нью-Йорка в Шанхай.

Прославленные ученые, такие как доминиканский монах, итальянец Фома Аквинский, и его наставник, немец Альберт Великий, не раз переезжали из университета в университет. В странствиях они знакомились с новыми идеями и новыми текстами, посредничая в бойкой торговле знаниями. Альберт, например, старался пролить свет на остававшиеся без ответов вопросы, ведя собственные наблюдения в области металлургии, горного дела и алхимии и черпая знания из самых разных книг[226]. С одним из таких вопросов, завещанных Аристотелем, мы уже встречались: если сфера земли не покрыта сферой воды, потому что два элемента постоянно превращаются один в другой, как происходит эта трансформация элементов? Аристотель утверждал, что твердые тела сухие (камни не текут), но при этом замечал: если из комка земли удалить влагу, он рассыплется в пыль. Так почему не рассыпаются горы? Авиценна (Ибн Сина) ответил на этот вопрос так: влага, которая не дает рассыпаться куску глины, даже если его обжечь и превратить в кирпич, больше похожа на масло, чем на воду. Когда глина затвердевает и превращается в камень, предположил Авиценна, вся влага, похожая на воду, из нее испаряется – но маслянистая жидкость остается. Затем эти отвердевшие камни с запертой внутри них влагой или собираются в горы посредством землетрясений, или же остаются в гордом одиночестве, когда ветер и вода разрушают почву вокруг них. В 1250-х годах Альберт подтвердил выводы Авиценны и добавил к ним свои наблюдения изобилующих окаменелостями отложений, которые он видел под Парижем (Альберт подозревал, что моллюски, оставившие отпечатки в камне, вернулись к жизни, когда камень затвердел)[227].

Благодаря невероятно широкому кругу интересов Альберт получил прозвище Doctor universalis, «Всеобъемлющий доктор». О чем он только не писал: геометрия и медицина, логика и соколиная охота. Он методично описывал и симптомы отравления свинцом, и морфологию бесчисленного множества растений. Неудивительно, что в 1930-х годах римские папы, протестуя против гнетущей атмосферы фашистского антиинтеллектуализма, сначала канонизировали Альберта, а затем сделали его святым покровителем ученых[228].

Альберта называли Великим еще при жизни, но с этой оценкой соглашались не все его современники, и не все одобряли его поверхностность и эклектичность. Самым резким его критиком и противником был францисканец Роджер Бэкон. Возможно, они даже встречались в 1240-х годах в Париже. В глазах Бэкона, писавшего для папы объемные сочинения, посвященные реформе образования, Альберт символизировал все недостатки современной ему науки. Бэкон признавал, что Альберт неустанно трудится и многое наблюдает своими глазами. Но это не искупало его слабой философской подготовки, отсутствия опыта преподавания искусств и незнания языков. И самое главное, Альберт совершенно не разбирался в двух науках, который Бэкон полагал