Один - Николай Андреевич Внуков

голове и облила чем-то горячим и жидким. Я запустил в нее яйцом.

Теперь у меня остались только мидии. Все-таки это вроде мяса.

Раз десять пришлось отдыхать, прежде чем добрался до своей бухты. Попробовал воду. Прохладная, но выдержать можно. Разделся и поплыл к скале.

К вечеру я надрал целых три майки раковин.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Берег Левого Борта

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Запас мидий помог мне продержаться два дня.

За это время успел запасти саранок, ягод, похожих на кизил, и шиповника, который стал уже темно-красным и мягким. Подсушенные на солнце луковицы саранки могут храниться долго.

Я постарался хорошенько просушить палатку и японский матрац и нарезал свежих веток для подстилки. Кроме того, сложил из камней что-то вроде очага для огня. Теперь, если зарядит дождь, костер ни за что не зальет.

Жизнь на станции казалась очень далекой. Я все реже вспоминал школу, книги, знакомых. Некогда было. С момента, когда просыпался, начинал думать о еде, потом нужно было добывать и сушить топливо для костра, приводить в порядок жилье, одежду, и на это уходил день. Уходил так быстро, что я каждый раз удивлялся: будто только что было утро — и вот уже опять вечереет… Единственное, чего я все время не забывал, — вертолет. Но он не появлялся.

Мидий я сейчас ел не экономя, и это здорово подкрепило меня. Голова больше не шумела, и слабость прошла.

На берег Левого Борта я отправился на восемнадцатый день.

До этого еще ни разу не заходил за Правые скалы: дорога туда была тяжелее, чем на берег Правого Борта.

Я испек сорок штук мидий в раковинах, подсушил несколько горстей шиповника, отобрал крупные саранки. Все это завернул в кусок полиэтилена, который сложил пакетом и к углам привязал лямки из шнурков. Вышло что-то вроде вещмешка — его можно было нести за спиной. В этот же пакет засунул огневой лучок, палочки и дощечку для сверления. К поясу шнурком привязал бутылку с водой. В правой руке у меня была палка, в левой — кирка. Смешно я, наверное, выглядел со стороны. Но мне было не до красоты. А острову тем более было наплевать на меня: он жил по своим особым законам. Он вовсе не замечал, что я ползаю по нему, что-то делаю, чего-то жду, к чему-то стремлюсь.

В самом начале пути мне пришлось перелезать через каменный завал. Потом начался спуск по валунам до самых Правых скал. Идти приходилось медленно и все время смотреть под ноги. Некоторые камни шатались, и при неосторожном шаге я мог сверзиться с высоты прямо в бухту. А высота здесь была — ой-ей! Кирка здорово мне мешала, но оставлять ее где-нибудь в расщелине я не хотел: могла понадобиться при заготовке сушняка.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Никак не мог понять, почему этот берег такой крутой. Потом наконец сообразил. Остров представлял собой сопку, погруженную в море. Вернее, вершину большой сопки, торчащую из воды. Один скат, опускавшийся к бухте Кормы, был пологим. Другой — тот, по которому я сейчас шел, — круто падал в море.

За Правыми скалами берег резко повышался. На нем почти не росло никаких трав и кустов, зато не было и камней, как у меня, в бухте Кормы. Почва состояла из плотно слежавшегося темно-серого щебня, под которым, когда я его копнул киркой, оказалась настоящая земля.

Поднимаясь, я снова почувствовал слабость и несколько раз присел отдохнуть. Там, на материке, я мог без передыха взобраться на любую сопку. А здесь… меня обливало липким потом, ноги дрожали, голова кружилась, я ловил ртом воздух.

Впереди, на крутизне, стояли большие лиственницы. Я видел их толстые корни, вцепившиеся в землю, слышал их смолистый, терпкий запах. Хотелось скорее к ним, полежать под ветерком у их стволов, посмотреть на запад. Почему-то я был уверен, что оттуда увижу берег материка.

Примерно через час я добрался до первой. Свалил свою котомку у ствола и сам свалился рядом с ней.

Передо мной открывался огромный полукруг моря. Точно такой же серый, кое-где подернутый рябью зыби, как в бухте Кормы. Никакого материка на западе не было и в помине. Ровная, четкая линия горизонта. Только в левой стороне на фоне неба опять туманно рисовались три зуба какого-то острова.

Есть ли у него название на подробных лоцманских картах? И как называется мой?

С моря шел ровный прохладный ветер. Дышалось легко, и от этого невесомого воздуха захотелось спать и есть. Я развязал пакет, съел пять мидий, закусил кисленькими ягодами шиповника и запил обед нагревшейся в бутылке водой. Костер решил не разжигать: неохота было возиться с лучком, да и сушняка я что-то здесь не увидел. Ствол лиственницы, под которой я отдыхал, поднимался прямо, как колонна, и нижние ветки начинались на высоте трех или четырех моих ростов.

Я опять вспомнил про вертолет и стал всматриваться в небо. Но на всем голубом размахе небесной высоты не было ни одного облачка, ни одной подозрительной точки. Даже чайки сюда не залетали.

Впереди, шагах в ста от меня, росли еще три невысокие лиственницы, а дальше, на крутизне, темнел целый лесок. Если бы сюда не так трудно взбираться, лучшего места для жилья не придумаешь. Но здесь нет ни саранок, ни мидий, ни скал, на которые штормовой прибой выбрасывает множество всякого барахла, необходимого для жизни.

Интересно: для того чтобы жить, человеку нужно не так уж много. Самое главное — одежда и обувь. Потом хороший нож — не жиденький перочинник, а крепкий стальной клинок ладони в полторы длиной, посаженный в хорошую рукоятку. Если бы на острове водились звери, — конечно, ружье. Обязательно топор. Ну, еще котелок, миска и ложка. Что еще? Да, пила, хотя бы маленькая, вроде столярной ножовки. И напильник, чтобы ее затачивать. И все. Остальное можно сделать своими руками.

Почему в городе у человека так много вещей? Целые склады белья, костюмы, всякие куртки, пальто, плащи… В квартирах уйма разной мебели, иногда вовсе ненужной, которая только загромождает комнаты и не дает дышать. Да еще телевизор, стиральная машина, холодильник, шкафы, серванты с разными стеклянными и хрустальными горшками, из которых и есть-то нельзя… У многих — автомашины, магнитофоны, фотоаппараты. И все это надо обслужить, возиться с этим, покупать все новые модели этого барахла, потому что старое выходит из моды.

В конце концов получается, что человек только и работает ради вещей, а