Больница неизлечимо помешанных - Томазо Гарцони

все, ибо, если бы их разбили его рабы и слуги, он бы непременно в этом исступлении и порыве им жестоко отомстил.[416]

[4] Такую природу придал божественный Ариосто горделивому Родомонту, ибо он, как своенравный и исступленный, отзывался дурно обо всем женском поле, когда прекрасная Дораличе вынесла решение против него, и при виде одной лишь Изабеллы, казалось, отступился от своего мнения, не признавая иного блага, кроме ее красоты и изящества.[417]

[5] В наши дни великое своенравие выказал некий Клавдио из Сало,[418] который, имея дом в деревне, доставшийся ему в наследство от отца, однажды решил придать всей постройке вид голубятни, но через несколько дней пришла ему прихоть сделать из нее твердыню, окруженную бастионами, со рвами и укрытиями, наподобие крепости; едва с этим было кончено, его расположение переменилось, и он велел срыть ее до основания, разбив на этом месте садик с прекрасными апельсинами, когда же они подросли до порядочной высоты, однажды из каприза велел выкорчевать их все, говоря, что лучше тут будет капустное поле, и так его дом сделался наконец огородом с белокочанной капустой.

[6] Примечателен в наши дни и причудливый нрав некоего Дзанфардино, который, будучи избран на некую должность в ту пору, когда кукушки считались попугаями[419] (хотя и ныне можно видеть, какие остроумные сужденья отпускают их преемники), приняв державу, начал продавать стада коров, покупать гусей, разорять сады, чтобы устраивать птичьи дворы, в защиту своей причудливости приводя тот довод, что от гуся получается перо, коим набивают подушки и тюфяки, нужда в которых больше, нежели в мясе, плодах и сыре.

[7] Есть еще один, кого люди зовут Скаринцо, нрава не менее причудливого; он снес виноградную перголу, прекраснейшую и полезнейшую, только ради того, чтобы сделать пустейшую перспективу для своего дурацкого удовлетворения, и когда ему нечем больше было заняться, засыпал нужник и заменял его урыльником, или разорял сад, чтобы сделать внутренний двор, или рушил портик, чтобы сделать вольер для кроликов.

[8] Славней всего своенравие одного пьячентинца, который швырял в море золотые монеты, забавляясь их подпрыгиванием, как дети делают, и так был увлечен этой блажью, что не разумел ущерба от своенравной спеси, засевшей у него в мозгу.

[9] Своенравней всех своенравных был один кремонец, который однажды, одетый в докторскую тогу претексту, услышав барабанщика, весьма скверно игравшего на своем инструменте, спустился и, взяв в руки барабан, звучно в него ударил и в своей стеснительной ризе удалился на площадь с барабанным боем, увлекая за собою ватаги детей и общие взоры, и всякий помирал со смеху над его безрассудством. Еще славней, однако, другая выходка, учиненная человеком по прозвищу Московит,[420] который, собираясь держать погребальную речь перед гражданами Браччано по случаю смерти одного доктора, вскочил на кафедру с поразительной порывистостью, облаченный в полный воинский доспех, взял копье наперевес и громовым голосом изрек следующее: «Кто дерзнет сказать, что этот доктор умер доброй смертью и что Парка имела причину пресечь нить его жизни, того я вызываю сразиться со мной и с этим копьем в руке желаю биться с ним до смерти прямо на этой кафедре!»

[10] Приведу еще пример на потеху толпе: был некий Николо из Монте Фрустоне,[421] полный такого своенравия, что однажды на берегу По отцепил одну из тех мельниц, что стоят скованные в воде,[422] покамест мельники были далеко; мельница пустилась по течению, а он следовал за ней на лодочке от Стеллаты до Франколино,[423] где вытянул ее на берег, почти совсем разбитую и разломанную, решил вырыть большую яму, чтобы ее погрести, и заплатил двенадцати старухам, чтобы оплакивали ее, словно на похоронах, и произносили такие слова:

О мельница бедная, во Франколино погребенная,

Что ты учинила с Николо, чтоб уплыть от него?

Будем плакать от тоски, не имеючи муки.

О, прискорбны мы весьма, хлеб полезнее ума.

[11] Таковы своенравные безумцы, у коих в Больнице эмблемой Тисифона,[424] ибо она — богиня их нрава, а посему преклонимся перед нею, дабы призвать ее этим людям на помощь, с нижеследующей молитвой.

Молитва к Тисифоне

за помешанных своенравных и исступленных

[1] О жестокая (dira) на небе, исступленная (furiosa) на земле, Евменида в преисподней,[425] великая дочь Ночи и Ахеронта! отведи хоть немного твои прихотливые исступленья от этих людей — ибо они, к несчастью, иногда своенравны и исступленны — если хочешь, чтобы во храм, коим ты обладаешь в Афинах, они принесли тайком пару любезных голубков, которые тысячу раз были тебе обещаны, дабы показать миру, что своенравные медведи, привлеченные твоей благосклонностью, как лакомым медом, иной раз превращаются в ягнят.

Рассуждение XXIV

О безумцах разъяренных, озверелых, нуждающихся в путах и цепях[426]

[1] Средь племени помешанных нет ничего невыносимее тех, кого мы называем безумцами разъяренными и озверелыми, ибо расположение их ума столь ярое и необузданное, что надобно бежать от них, как от неистовства неудержимых и проклятых зверей. Они безумны не только против других, вредя со зверством, в них царящим, но и на себя самих обращают ярость, увлекающую их мозг ко всякому роду зла, какой только можно помыслить.

[2] Древнего Геркулеса изображают поглощенным этою яростью: облекшись туникой кентавра Несса, от нестерпимой боли он ринулся в пламень горы Эты, почему Клавдиан говорит:

Этейский пик покидаешь,

Пламенем проклятый встарь Геркулесовым.[427]

[3] Охваченным такою же яростью выводит Овидий в XIII книге «Метаморфоз» Аякса, сына Теламона, из-за приговора, вынесенного греками, согласно которому оружие Ахилла надлежит отдать Улиссу, а не ему.[428] [4] Ариосто же великолепно описывает безумную ярость Роланда, особливо в двух строфах: первая та, где говорится:

Скалу и надпись рубит; до небес

Взлетать осколки камня заставляет.[429]

[5] И вторая, где говорится:

Стволы и пни, скалы и комья в волны

Прекрасные ввергать не уставал,

И вот они, кипеньем мутным полны,

Уж не были прозрачны, как кристалл.[430]

[6] Вот почему, как описывается в другом месте, когда Астольф хотел его вылечить, пришлось связать его множеством веревок,[431] как цепного помешанного, каким он сделался.

[7] Афамант, сын Эола, описан у Овидия столь