Девочка с Патриарших - Екатерина Рождественская

Нина устроилась поуютнее и снова припала к окошку. Пашка уже давно смылся. Наверное, пошел искать очередных врагов народа, чтобы дома в подробностях рассказать о них папе. Ими, врагами этими, с точки зрения Пашки, мог быть кто угодно: советская девушка, которая прошла мимо него по улице, держа под руку явного иностранца, продавщица, которая сказала, что колбасы нет, а какому-то дядьке дала, завернутую в бумагу, и даже его собственная учительница, которая поставила Пашке очередную двойку за невыученные стихи!

Пусть ищет, ладно! Нечего ему тут сидеть! Нина посмотрела на коляску со спящим Егоркой, которая стояла прямо под окном у тети Майи. Она часто выставляла его одного, а сама шла заниматься домашними делами. Ничего, говорила, пусть привыкает к самостоятельной жизни! Егорка и спал совершенно самостоятельно и пока еще ничего, кроме еды, не требуя. Тетя Майя иногда выбегала из подъезда, заглядывала в молчащую коляску и мигом летела назад с криком: «Как бы не подгорело!» Видимо, на кухне жарилось что-то важное.

У беседки стояли трое: Бабрита, руки в боки, Серафим и Васька.

Серафим начал было подкрашивать качели, которые сильно пооблупились, но Бабрита, видимо, случайно выглянув в окно, заприметила колер, с которым экспериментировал Серафим. Тот уже успел покрасить — «испоганить», как выразилась Бабрита — одну железную трубу, на которой держались качели. Раскрасневшаяся, в незастегнутом пальто, наброшенном на халат, Бабрита ринулась спасать художественное восприятие двора в целом. Краска и на самом деле была не самой удачной и жизнерадостной, какой-то уж слишком фиолетовой.

В форточку Нине долетали обрывки фраз. Она раскрыла ее пошире и с удовольствием прислушивалась к обычному дворовому разговору, одновременно дожевывая вкусную холодную котлету с соленым огурцом.

— Фима, ну где ты вообще такую краску откопал? Это ж вся эстетика теряется! Она ж не в pendant с окружающим миром!

Бабрита пыталась решить вопрос мирным путем и частично по-французски, морщась и от запаха краски, и от ее вида.

— Марго Абрамовна, — Серафим называл ее на свой манер, зная, что она любит французский язык, и пытаясь ей этим польстить. — Это все, что у меня есть, и это мой любимый цвет! Чем он вам не нравится? Просто сказочный цвет! Вспомните «Волшебника Изумрудного города» и старуху Бастинду! Она же носила фиолетовый!

— Вот и растаяла, как кусок сахара в чае! — мигом ответила начитанная Бабрита. — Тоже мне, сказочник нашелся, просто Оле Лукойе, ядрена вошь! У нас тут Советская страна, а в Советской стране не место такому цвету, особенно на детской площадке! Ты видел на наших улицах хоть что-то фиолетовое? Дома, машины, лозунги? Это ж просто позор! Это какой-то капиталистический цвет! Он навевает скуку и мрачность, а советским детям, мон шер, должно быть весело! Пошарил бы у себя в закромах, может, нашлись бы краски поинтеллигентнее! Красный, например!

Бабрита все еще стояла руки в боки, пытаясь еще и позой показать свою решимость. Васька в разговор пока не влезал, понимал, что два таких признанных дворовых мастодонта — скажем так, мастера слова — не оставят от него и мокрого места, если он попытается хоть что-то вякнуть. Он просто присутствовал и учился, грея уши умными разговорами.

— Марго Абрамовна, не говорите, что мне нужно делать, и тогда я вам не скажу, куда вам нужно идти! — Серафим старался выражаться медленно и очень сдержанно, чтобы себя контролировать и не обидеть Бабриту, которую ценил и уважал. — Я увидел, что качельки собираются нахер прогнить, если их не покрасить, проявил инициативу, припер краску, стал художественно работать. А вы мне тут являетесь, как гений чистой красоты и мимолетное, блять, виденье, чтобы рассказать, какой это говенный цвет, и как я своим существованием всем порчу жизнь! Вот сидит в вас говно, и вы гордо называете это характером!

— Мон шер, кес-ке-се? Что ты свой поперек всегда вставляешь? Можно было сказать то же самое, только намного скромнее! Ты знаешь, кто такой хам? Это человек с ампутированной культурой! А я тебя держала за порядочного! На что это мы так обиденькались? Что этот твой фиолетовый говно-цвет, снулый и настолько неестественный, что ты в природе его не увидишь? Что в этом нового?

— А вот давайте-ка без оскорблений! Как это не увидишь? А сирень? А сливы? А виноград? А моя собственная жизнь? Это, между прочим, цвет моего восприятия! — сказал он высоким, сильно вздыбленным голоском, словно у него в глотке застрял хомяк.

— О-о-о-о, теперь я вижу, что у тебя, дорогуша, задета не только кора головного мозга, но и, так сказать, вся его древесина… — Бабрита делано всплеснула ручками и покачала головой. — Иди-ка ты, все-таки, сыночка, поднимись к себе на голубятню и поскреби по сусекам, вдруг какой-нибудь красненький или желтенький отыщется для детишек-то!

Она была непреклонна и стояла насмерть, защищая интересы местного дворового детства.

— Ну, я не сильно понял природу конфликта, любезная Марго Абрамовна, на нет и суда, блять, нет. Пусть так и остается. Вы задели своим вопиющим непониманием мое творческое начало! Тогда ждите, пока качельки покрасит домоуправление, живите в своем ржавом обосранном раю! Вы когда-нибудь дождетесь домоуправа, я уверен! Только случится это не скоро, дети пообдерутся к тому времени, может, даже и заражение крови получат от ржавых ран или, того хуже, столбняк! Или вообще вырастят и настрогают новых! Вот вам еще одно подтверждение того, что в нашей любимой и необъятной стране инициатива всегда наказуема!

Карпеткин поднял банку с фиолетовой краской и поплыл, шаркая, к подъезду.

— Ты это, не обобщай, Серафим! — прошипела ему вслед Бабрита. — И на всю нашу Советскую страну не клевещи! Я ее в обиду не дам! Тоже мне! Шишл-мышл, пернул-вышел!

Но Карпеткин уже не услышал жизнеутверждающего продолжения разговора — он скрылся в подъезде и нарочито захлопнул дверь, которая вообще никогда не закрывалась. Беседа прервалась сама собой.

Лишившись интересного собеседника, Бабрита огляделась, заметила, наконец, удивленного Ваську и строго учительским тоном сказала:

— Что это у тебя вдруг за базедова болезнь? Что ты шарами вертишь? Беги домой, напиши на листочке «Осторожно, окрашено!» и прилепи к качелям! И мигом! А то все перемажутся! Понял?

Васька кивнул и побежал домой исполнять поручение.

Бабрита снова посмотрела на маслянисто-фиолетовую стойку качелей, на несколько фиолетовых капель на земле, словно именно там только что растаяла злая Бастинда, покачала головой и, выполнив свой гражданский, человеческий и высокохудожественный долг, отправилась домой.

Двор опустел. Спящий в своей коляске Егорка человеком еще особо не считался и интереса для Нинки пока не представлял. Она спустилась с подоконника и налила себе заваренный с утра чай, который мама привычно оставляла в чайнике на целый день. Пора было делать уроки, но Нина всячески оттягивала это малоинтересное занятие. Мама предупредила, что они с Игорьсергеичем сразу после работы пойдут в очередные гости и дома будут поздно, чтобы Нина не забыла на ночь поставить борщ и котлеты в холодильник. Она оттащила тяжелую кастрюлю в прихожую, где стоял холодильник, накрыла ее тарелкой с котлетами, а котлеты спрятала под крышкой. По дороге к себе в комнату вынула наугад худенького Брокгауза и Ефрона. Нине очень нравилось, что все тома разные по толщине, совсем не похожие друг на друга, прямо как люди: одни стройные и подтянутые, другие опухшие и объевшиеся. Том оказался на букву «З», и Нина полезла на подоконник его изучать.