Крымский щит - Вячеслав Демченко

Толик, единственный, кто оказался в стёганке (остальные — в рубашках и гимнастёрках), мигом сбросил ватник и попытался укрыть Хачариди; но Сергей, не произнеся ни слова, перехватил стёганку и надел как следует — в рукава, даже застегнул на крючок. Затем решительно взял у Володи «шкоду», сунулся к выступу — и только тут обмяк и непременно бы свалился в воду, если б пацаны не поддержали — оттащили к обрыву и то ли тепла ради, то ли от пуль прикрывая, прижали его спинами.

А тем временем пятеро партизан во главе с Колей-морячком (остальные десять, в том числе Айдер, второй хачаридиевский оруженосец, остались лежать, срезанные пулемётным и автоматным огнём) добрались до окопов и ещё не подавленного пулеметного гнезда.

Через три минуты в живых от них осталось четверо, все раненые, Саша — тяжело, но и от фрицев на этом берегу — никого. Только из обложенного мешками с песком гнезда на том берегу бил и бил короткими прицельными очередями МГ-42.

А в нишке окопа, рядом со срезанным Володиной очередью автоматчиком, прямо как по уставу, лежали три ручные гранаты.

Матерясь й сдавленно постанывая, когда приходилось опираться простреленной левой рукой, главстаршина Игнатьев дополз до края мелкой траншеи и, не вставая, бросил через речку гранату.

Она не долетела метра три, упала на бетонное полотно, ещё раз отскочила и взорвалась, рассадив гусеницу перевёрнутой танкетки.

Пулемётчик тут же прочесал очередью поверх траншеи, откуда вылетела граната, и замер, выжидая.

— Вот ведь паскуда, — посетовал Игнатьв; потом выдернул чеки обеих гранат, вскочил и бросил их в направлении пулемётного гнезда.

Упасть в траншею он не успел: две пули просекли форменку. Но эта очередь оказалась последней: гранаты взорвались с интервалом в четверть секунды и обе — в огороженной мешками огневой точке.

Укрывалось в ней четверо фрицев. Все там и остались.

… Спустя сорок минут из Белокаменска прикатили два мотоцикла и тяжёлый грузовик с автоматчиками. Картина была ясна: взорванный мост, разбитые пулемётные гнёзда, безвозвратно утраченные танкетка и один бронетранспортёр. Второй удалось вытащить.

На правом берегу всё было тихо. Переправляться в сумерках герр лейтенант счёл нецелесообразным, а к утру туда, на правый берег, подоспели передовые группы зондеркоманды, которая шла по следу партизан, и сапёры навели временную переправу.

Следы боя и тела своих солдат убрали, но никакого представления о том, сколько было партизан, каким оружием они действовали и в какую сторону ушли, составить не удалось. Один-единственный автоматчик, который уцелел в предмостном укреплении на левом берегу, оказался контужен и ничего толком сказать не смог.

…На запасную базу мы добирались четыре дня. Припасов почти не оставалось, рация тоже оказалась повреждена, раненых стало вдвое больше, а тех, кто мог нести, помогать и держать оружие — осталось куда как меньше. Есть было нечего, и пришлось собирать орехи, дикие яблоки и тёрн. Голод принуждал острее всматриваться во всё, чтобы хоть чем-нибудь поживиться. Встречались погашенные костры, и ребята долго и тщательно изучали и расследовали, определяли, кто их жёг — немцы или партизаны, татары-добровольцы или румыны, много ли было людей у костра? Приметы попадались всякие. Если вокруг валялись консервные банки, то это значило, что возле костра были оккупанты. Об этом же говорили и пуговицы, и пустые пачки от сигарет, и патроны, и гильзы, и следы от кованых подошв, и окурки. Кроме того, их костры были недалеко друг от друга и от просек. Пепел же, который встречался в глубине леса, говорил о том, что костер жгли партизаны, или, во всяком случае, не фашисты, которые обычно в лес не углублялись. У партизанских костров попадались окровавленные бинты или оторванные от белья рукава, подолы рубах. Окурки попадались редко и встречались то из бумаги газетной, то из листков, вырванных из книг. По цвету этих клочков определяли, как давно или недавно жгли костёр. Если же окурок был не с конца сожжён, то в нем оказывался обычно не табак, а махорка самосада или же труха от тёртого листа, которая прилипала к бумаге. Такие окурки потрошили, ссыпали вместе и курили сами. Чтоб не распылять на несколько самокруток, делали одну большую и курили по кругу.

У партизанских костров поживиться было нечем, а вот у немецких иногда попадались консервные банки, в которых когда-то были мясо, рыба или ещё какой-нибудь продукт. Их собирали, кипятили в них воду и сливали в общий котелок, ещё раз кипятили и выпивали…

…А потом, когда мы уже совсем закрепились на своей новой базе, случилась эта история с испанцами. Все-таки удивительный народ, согласись…

Но и нам тогда досталось.

Нет, конечно, что ты, не столько из-за них, сколько из-за предателей…

А ещё от того, — ты ведь правильно сказал, — что мы им, гадам фашистским, покоя не давали. Сидели 6 мы тихо, как мыши, в горах — так они бы нас и не трогали. Но разве для того мы оружие взяли, чтобы сидеть и не высовываться?

Да, испанцы…

С раскатистым гулом тяжёлый ЛИ-2 полз по ночному небу, словно увязая то застеклённым, как оранжерея, рылом, то акульим гребнем-плавником хвостового оперения в болотных кочках облаков, поросших свинцово-серым каменным мхом или рыжими лишаями — когда, выглянув на мгновение, луна золотила их рваные закраины…

— На партизан особенно надеяться не приходится… — сказал негромко (впрочем, негромко лишь относительно надсадного рёва моторов), отвернувшись от иллюминатора, майор Боске. — Им там и самим туго приходится. Немцы, в связи с нашим наступлением, активизировали карательные действия, из гор носу не выкажешь. Да и горы там… — он брезгливо махнул ладонью. — Не Пиренеи, одним словом. Потеряться негде. Сплошь изрезаны дорогами, где постоянно курсируют фашистские патрули на танках и бронемашинах, прикрывают дислокацию своих войск. И это, в общем-то, во-вторых, а во-первых: в тех горах население преимущественно татарское, и все их мужчины призывного возраста практически поголовно мобилизованы в батальоны самообороны… Так что всё, что ты слышал от Григорьева относительно активного содействия партизан…

Мигель невольно обернулся на стрелка-радиста, сидящего у перегородки пилотской кабины, свесив голову на грудь, но тот, естественно, никак не отреагировал на незнакомую ему речь, да и вообще, похоже, задремал — пока не досаждали немецкие истребители и радиосвязь была под запретом, делать ему, в общем-то, было нечего.

— На всё это наплевать и растереть… — заключил майор. — Рассчитывать можно только на себя…

— А как же… — приподнял сросшиеся чёрные брови старший лейтенант Пералья, — все эти разговоры о продовольствии от партизан, об их отвлекающих действиях? Помощь подполья?..

— Какое подполье, Хуан? — поморщился майор. — Вдоль магистрали Джанкой — Керчь местных отселили, где ни немецкие гарнизоны — так полицаи из татар и власовцев. Где ты их, тех подпольщиков, искать будешь? И, главное, как? А насчёт продовольствия… — Мигель понизил голос, хотя и так старшие диверсионной группы разговаривали чуть слышно и не глядя друг на друга, чтобы не привлекать внимания товарищей. — Булатов[5]сказал, что у него там, в горах, люди от голода мрут, а на просьбы сбросить продовольствие… — это при том, что, судя по численности, им-то и надо всего тонн 25–30… — Каганович посылает его на хрен. Мол, милостыню не подаём, сами добывайте, партизаны вы или где…