Комната лжи - Саймон Лелич

А старик… насколько он меня ненавидел, настолько же он обожал свою жену. Можешь сказать, это слащаво. Истинная любовь и все такое. Я считаю, это было просто жалко. Я точно знаю. Я видел. То, как он сломался. На похоронах кто-то его поддерживал. Не то друг, не то брат. Я его не знал. В прямом смысле, физически поддерживал, чтобы он не упал на землю.

Так вот, сначала мама болела, потом в конце концов умерла. Из-за меня. Из-за того, что я наделал. Будем честны со стариком, я бы тоже себя возненавидел.

Некоторые его действия.

Ты это хочешь услышать, да, Сюзанна? Что отец делал со мной. Потому что это … как там говорится? В твою копилку пойдет? И еще кое-что. У тебя здесь наверняка много народу плачется о том, как родители их обидели, бла-бла-бла, и готов поспорить, в половине случаев ты думаешь, ну хорошо. Ну, они говорят, родители их ненавидели, но единственное доказательство, которое они могут привести – папа иногда кричал, а мама бывала ворчлива. Но некоторым этого достаточно. Достаточное оправдание. Уверен, почти все, кто приходит сюда, ищут именно этого. Оправдания, объяснения, почему их жизнь не сложилась. Не может найти работу? Вина родителей. Не может найти девушку? Тоже виноваты родители. Тяжело вставать по утрам? Чтобы принять душ и залить хлопья? Обвиняй родителей в уничтоженном самоуважении.

Серьезно, ты наверняка слышишь такое все время.

Так что ты, наверное, считаешь, что я преувеличиваю. Я не буду тебя винить, если…

Нет.

Не надо.

Не перебивай.

Ты просила рассказать, и я это делаю. Теперь сиди и слушай.

На чем я остановился?

В тот раз – я отлично все помню – мы были в парке. Не знаю, что мы там делали, отец никогда не водил меня в парк. Но мы были там, по неизвестной причине, и старшие дети начали меня задирать. Им было лет двенадцать-тринадцать. Мне – десять. Они отобрали мяч, я просил его вернуть. Они отказались, конечно же, и принялись меня толкать. Мы были за кафе или еще чем-то, по крайней мере, родителей видно не было. Точно, потому что я помню, что пинал мяч об стену. В одиночку. Просто играл сам по себе. И как я сказал, никому не было нас видно – никому, кроме моего старика. Он видел. Он сидел на скамейке. Вдалеке, но достаточно близко, чтобы мне было видно голубей, клюющих что-то у его ног. Значит, он видел, как старший мальчик отобрал мяч, видел, как меня окружили, когда я попросил его вернуть. Видел, как самый крупный из них ударил меня. Другой пнул в голень. Он смотрел, как они повалили меня на землю, и не пошевелился ни на йоту, даже голуби не разлетелись, а мальчишки по очереди наклонялись надо мной и плевали.

Так что да. Он не бил меня. Но он не возражал, если били другие.

Это был последний раз, когда я просил о помощи, кстати. Последний раз, когда я звал на помощь. Потом, если мне снился кошмар или еще что, я не бежал в слезах к папиной комнате. Я лежал в комнате и справлялся сам. То же и в школе. Меня дразнили и там, но смысл говорить кому-то? Не хотел доставлять удовольствие отцу.

В другой раз у меня болел зуб. Сразу после Рождества, в это время отец всегда бывал особенно озлобленным. Так или иначе, когда болит зуб, обычно идут к дантисту. Верно? Но мне тогда только исполнилось восемь, и кто-то должен был меня отвести. Угадай, кто? Но отец этого не сделал, оставил меня страдать. Зубная боль – худший вид боли. Это…

Смотри.

Видишь?

У меня мурашки только от разговоров о ней.

Не знаю, потому ли, что зубы находятся в челюсти и через кости связаны с остальным телом, но когда у меня болят зубы, пульсируют не только они. У тебя наверняка хоть раз болели зубы, ты знаешь, о чем я, как боль распространяется по всему телу. Больно ходить, говорить, дышать, смотреть. Больно просто лежать. Особенно спокойно лежать. И уж точно не до еды или питья.

Отец наверняка тоже это знал. Он не мог не знать, насколько мне больно. Это не вопрос. Он знал. Я говорил ему. Но в школу идти не надо было, некому было увидеть, как мне больно, и он осознавал, что это отличная возможность дать мне пострадать. Наказать меня, собственно говоря, а я даже не знал, что натворил.

В конце концов он отвел меня к врачу, но там утверждал, что боль началась только в то утро. Я промучился три дня. Почти все время сидел в комнате, жил на молоке и апельсиновом соке. Комнатной температуры, от холодного казалось, что меня зажали в тиски.

Так все и было. Он не причинял мне боль сам, но не пытался обезопасить меня. Он меня будто игнорировал. Только лучше бы он меня правда игнорировал. Тогда бы я знал, как себя вести. Он мог быть добрым. Не добрым, но нормальным. Он почти каждый вечер готовил мне ужин, следил, чтобы я брал сэндвич в школу. Делал то, что не мог не делать, потому что иначе другие заметили бы. А вот того, что замечают дети, он не делал. Не обнимал, не целовал, не утешал, не любил. С ним я чувствовал себя маленьким. Я ощущал себя лишним. Даже доброе, нормальное – он делал назло. Чтобы напомнить, как много я ему должен. Как я разрушил его жизнь.

Потому что в этом дело. К этому все сводилось. Я выяснил это, только повзрослев. Не совсем выяснил. Как назвать, когда отец сам все рассказал, по мне это не одно и то же. Он рассказал, что они вообще меня не хотели. Ни он, ни она.

Вот так, без обиняков, просто выложил все. Уже после смерти матери, когда полагал, что я все пойму. Винил религию. Они оба католики. И из-за религии они не избавились от меня. Когда узнали, что мама забеременела. Они еще даже не были женаты, получается, двойной грех, да? Или был бы, если бы она еще и аборт сделала.

Как бы то ни было.

Главное, что они меня оставили, и я разрушил мамину жизнь. Ей пришлось бросить работу, как рассказал отец. Пришлось пожертвовать карьерой. Из-за здоровья. Кстати, это его любимое слово. Пожертвовать. Когда он говорил со мной о том, что он или мать сделали для меня, он всегда говорил «мы пожертвовали тем», «она пожертвовала этим», «слушай, ты хоть раз бы поблагодарил». Когда он мне это сказал – это было чуть позже – я помню, что ответил, что не знаю, за что мне благодарить, и это единственный раз, когда он меня ударил. Шлепнул прямо по лицу. Жалкое зрелище. Ударить вот так. Так бьет маленькая девочка, а не мужчина.

А потом он рассказал, что они вообще меня не хотели, и тогда все обрело смысл.

Мы тогда были в спальне отца. Когда-то она была комнатой родителей, и я просматривал ее вещи. В коробки на верхних полках шкафа мне нельзя было заглядывать, но я все равно это сделал и обнаружил кипу старых фотографий моей мамы в молодости, с друзьями, с родственниками, наверное, с родителями, короче с людьми, которых я никогда не встречал. И тут он меня застукал.

– Убирайся! – заорал он. – Убери свои грязные ручонки прочь от маминых вещей!

Я стал спорить, говорил, что у меня столько же прав видеть их, сколько у него. А отец такой:

– Нет у тебя никаких прав! Никогда не было. – Он не остановился, пока не выпалил все. – Она тебя не любила. Никогда тебя не хотела. Ты был ее проклятием. Проклятием, которое в итоге убило ее.