Улица Сервантеса - Хайме Манрике

Мы с кузиной обвенчались в Толедо. Церемония была скромной – присутствовали только члены семьи. Хотя этот день должен был стать счастливейшим в моей жизни, его омрачали воспоминания о том, после какого события Мерседес изменила свое решение. Ждала ли она возвращения Мигеля?

Несмотря на ревность, я не мог желать более красивой, утонченной и ласковой супруги. Гармония, в которой началась наша семейная жизнь, служила залогом, что мы будем счастливы в браке точно так же, как мои родители. Что до Мигеля, Мерседес теперь была моей женой. Даже вернись соперник в Кастилию, он уже ничего не смог бы поделать.

Кузина решила остаться в Толедо, пока я не закончу образование. Вскоре после свадьбы она понесла. Еще ни одна новость не наполняла меня таким ликованием. Я надеялся, что этот ребенок явится первым в череде нашего многочисленного потомства, если на то будет воля Господа. Хотя кузина всегда отличалась крепким здоровьем, беременность с самого начала протекала с осложнениями. Диего родился семимесячным, и кровопотери при родах были таковы, что следующие сорок восемь часов докторам пришлось биться за жизнь матери.

Радость отцовства несколько утихла, когда стало очевидно нездоровье Диего. Он часто отвергал молоко кормилиц, которых мы приглашали в дом, а груди Мерседес, увы, могли исторгнуть лишь несколько мутных капель. Казалось, ребенок почти не рос. В возрасте одного года Диего был таким хрупким, что я боялся переломать ему ребра, беря на руки. Кожа сына могла поспорить в бледности с лилией – словно кровь в его венах не текла вовсе. Порой он безо всякой причины плакал целыми часами, если не днями – причем в его крике слышалось не обычное недовольство новорожденных, а будто бы скорбь из-за какой-то невыразимой утраты. Где бы я ни находился, как бы далеко ни старался сбежать от его плача, он преследовал меня повсюду. Даже когда я находился в Алькале, стоило мне вознести вечерние молитвы и задуть свечу, как детские крики отдавались в ушах с такой отчетливостью, словно колыбель стояла в темноте рядом с моей кроватью.

Болезненность Диего стала нашей главной заботой, и Мерседес превратилась в тень сына. Ее забота граничила с помешательством: она первая пробовала все, что он собирался съесть, и тщательно следила, чтобы он не ступал на пол босыми ногами; не выходил на солнце в самые жаркие часы; не дай бог, не попал под дождь; не коснулся вечерней росы; не общался ни с кем, кто только что перенес простуду или выздоравливал от лихорадки или любого другого недуга; по ночам был укутан в самые теплые меха, а после купания сидел у камина с чашкой горячего шоколада, пока совершенно не высохнет.

Диего с покорностью принимал чрезмерную опеку матери. Забота о сыне настолько поглотила ее, что она перестала следить за собой. Несмотря на это, материнство наделило Мерседес такой зрелостью и мягкостью, что она стала для меня милее прежнего. Никогда прежде я не желал ее с такой страстью – и никогда больше она не была так прекрасна, как после рождения Диего. Однако жена словно не видела меня. Я стал для нее еще одним домочадцем, с которым она делила крышу над головой. Теперь, пренебрегая супружеским долгом, Мерседес проводила все ночи рядом с кроваткой Диего.

Не карал ли Господь меня за беспочвенную ревность? За ненависть к Мигелю? Я знал, что ненависть – все равно что оскорбление для Него. Я не мог назваться хорошим христианином. В юности, когда я еще учился в Мадриде, религию мне заменяла поэзия. Разумеется, я был послушным католиком: говел, когда наступало время поста, по воскресеньям ходил к мессе, исповедовался и причащался каждую неделю, соблюдал все церковные праздники. Я делал все, чего от меня ожидали, однако не жил ради Господа – моя душа жаждала земных наград. Ради них я был готов трудиться усерднее, чем ради места на небесах, которое мне и так уготовано за добродетельный образ жизни.

Я начал ходить к мессе каждое утро. Когда же и этого оказалось недостаточно, чтобы унять тревогу в моей душе, я, подобно дедушке Ларе, стал посвящать молитве по нескольку часов в день. Я молился за здоровье Диего, чтобы он поправился и вырос достойным идальго; а еще – чтобы сыну не пришлось расплачиваться за грехи отца.

В честь окончания университета родители подарили мне прекрасный особняк неподалеку от родовой резиденции. Я надеялся, что с переездом в Мадрид жизнь наша изменится к лучшему и столичные развлечения несколько ее оживят. Возможно, хоть приятные хлопоты по обустройству жилища смогут растормошить жену? И действительно, на краткий миг я увидел в глазах кузины былой блеск. Однако прошла пара месяцев, мы обжились на новом месте, и Мерседес окончательно посвятила себя уходу за сыном. Преданная Леонела теперь поселилась у нас в качестве экономки. Она руководила прислугой, расставляла мебель, развешивала портреты наших доблестных предков, следила за работой садовника и составляла меню на каждый день.

Родители использовали свои связи, чтобы устроить меня чиновником в Кастильское налоговое управление. Моя работа заключалась в сборе податей, за счет которых содержался королевский флот и армия и проводились общественные работы. По долгу службы мне приходилось разъезжать по всему королевству, проверяя отчетность государственных сборщиков. Я получал искреннее удовольствие от этих поездок, – они позволили мне познакомиться с самыми отдаленными уголками Испании. Однако, куда бы ни привела меня служба, сердцем я всегда стремился домой, к Диего, который встречал меня улыбками, поцелуями и объятиями. Он не перестал плакать по ночам, но теперь делал это беззвучно и только во сне. Я проводил иные ночи, сидя у его кроватки и наблюдая, как маленькое тело сотрясается в рыданиях. Слезы катились из-под закрытых век так безудержно, что к утру подушка промокала насквозь. Мы приглашали к сыну самых именитых врачей Мадрида; все как один говорили, что он лишь чересчур тщедушен для своих лет, в остальном же вполне здоров. Однажды, когда Диего подрос достаточно, чтобы понимать такие вопросы, я сказал:

– Сынок, где у тебя болит? Покажи мне.

– Мне не больно, папа, а только грустно вот здесь, – мягко ответил он и приложил маленькую ладонь к сердцу.

После этой беседы, которую я предпочел сохранить в тайне, я уверился, что слезы Диего – знак свыше. Возможно, мой сын был одним из Его святых, посланных на землю? Возможно, он пришел в этот мир, чтобы оплакивать грехи человечества? Мои грехи?

У нас с Мерседес не было другого выхода, кроме как признать постоянные слезы Диего просто его особенностью. В наших интересах было не допустить, чтобы об этом стало известно в городе. Что мы будем делать, если нашим сыном заинтересуется Священная канцелярия? Как они истолкуют его плач во сне? Не захочет ли его видеть инквизиция?

Мерседес отдалилась от меня еще сильнее, хотя разлада между нами не было. Теперь даже моим родителям стало очевидно, что я люблю жену больше, чем она меня. Близость, которой мы наслаждались в дни отрочества, исчезла бесследно, и это меня печалило. Я не мог сказать точно, когда именно мы зажили каждый своей жизнью. Случилось ли это после рождения Диего? Или мои невысказанные подозрения еще раньше отдалили нас друг от друга? Теперь Мерседес проводила почти все время с сыном и Леонелой. Я пытался разжечь погасший костер: привозил жене щедрые подарки из поездок, осведомлялся о ее делах во время отлучек. Ответ был неизменен: