Соль - Жан-Батист Дель Амо

Она встала, чтобы закрыть тему, сгребла морковные очистки в ладонь и отвернулась от стола.

– Ты права. Ты недостаточно любила меня и не оставила мне иного выбора, кроме как любить мою дочь чрезмерно, исключительно.

Усталость заставила Луизу опереться о раковину. Ее морщинистые руки – Фанни угадывала их запах жавеля и загрубевшую кожу, – эти руки жены моряка, всю жизнь погруженные в детергенты, крезол и рыбьи потроха, казалось, хотели обхватить металл, чтобы удержаться.

– Недостаточно, однако, чтобы не дать ей умереть, – сказала Луиза. – Что ты себе думаешь? Что, будь я лучшей матерью, твоя дочь осталась бы жива? Это смешно. В том, что произошло в тот день на пляже, никто не виноват. Если ты хочешь поговорить о Леа, поговорим о Леа.

Фанни подумала, что ничего больше не добьется от матери, что ей придется столкнуться с ее трусостью, с тем человеком, которым был Арман и которого она изо всех сил защищала, больше, чем защищала когда-либо собственных детей.

– Довольно, ты ничего не слышишь, сквозь твои убеждения не пробиться. Ты такая… холодная и уверенная в себе… Ты, верно, носишь шоры, если не видишь, сколько зла вы нам причинили, не понимаешь, что вы нас уничтожили.

Кровь стучала в ее висках, и, не в силах больше выносить непоколебимого присутствия Луизы, она наконец встала и вышла из кухни.

Она вошла в свою комнату, как в густой туман, и направилась к кровати, которая когда-то была ее. Ее тело опустилось на матрас тяжело, как кусок мертвого дерева. Фанни была вымотана, последние силы покинули ее, когда она переступала порог кухни и поднималась по лестнице, держась одной рукой за перила. Арман перед смертью сделал в комнате ремонт, ничего не оставив от обоев с привычным узором, которые сменили угрожающие тени на белесом гипсе. Коробки с одеждой громоздились у стены. Запах нафталиновых шариков, брошенных в платяной шкаф, пропитал всю комнату. В углу на потолке шелковой апсидой висела паутина. Занавески синели в свете, вливающемся со двора позади дома. Свет был не тот, что в кухне, какой-то нерешительный и тусклый. Фанни не смела шевельнуться. Ощущение возраста, тяжесть дома и времени, присутствие Луизы на первом этаже придавили ее к матрасу и шершавой простыне. Она провела рукой по лицу, похлопала себя по щекам. Ее жесты казались странно неслышными, приглушенными. Была ли она гадкой? Почему ей было так важно открывать Луизе ее промахи? Конечно, за Леа в тот день отвечала она, Фанни, и оставалась единственной виноватой. Что же тогда, она пыталась отомстить за жестокость Армана? Можно ли еще восстановить какую-то справедливость? Фанни повернулась на бок, зарылась лицом в валик, но в запахе целлюлозы не было ничего знакомого. Как мама может выносить бремя отсутствия отца? – подумалось ей. – Откуда Луиза берет силы продолжать жить одной? Едва вопрос был задан, как оформился ответ. Она была к нему готова, так отдаление Мартена и усталость Матье от незавершенного траура по Леа предвещали их разлуку. Послеполуденная духота погрузила Фанни в дремоту, она грезила. Образы наплывали и падали в мутное море ее сновидений, и она не пыталась отделить частицы своей жизни от других, реальных или воображаемых, частиц жизни Луизы. Точно атомы, сны были обрывочны и составляли вместе целое, иллюзию. Фанни улавливала это смешение, и каждый фрагмент представал отчетливо. Там были друзья, вечеринки, на которых они горланили до поздней ночи, хмель и левацкие идеалы, память об их юности. Ты аромат струишь, как будто вечер бурный[20]. Ночи и утра в Сете, смутная встреча двух полов. Были женщины, потягивающие в беседке мускат, и мужчины, чьи крепкие торсы виднелись из-под расстегнутых рубашек. Были вечера, когда двери столовой открывались в сад, сладковатый запах гортензий и шорох дождевальной установки. Горы окурков в пепельницах. Она шла через комнату, задерживая руку на плече Матье, и дым от его сигареты медленно клубился вокруг нее. Она сознавала это и ощущала влажность своей кожи под платьем без рукавов. Она чувствовала себя желанной. Была дрема на каком-то диване – но Фанни это, Луиза или Леа? – и ощущение чужого места. Разгоряченные голоса взрослых, взрывы смеха за кофе, нескончаемая партия в тарок. Потом были поднимавшие ее руки, но она не могла до конца проснуться. Черная и тяжелая ночь, запахи лета, когда выдыхается земля. Голоса теперь тихие и сытые. Заднее сиденье машины. Она, закутанная в одеяло. Путь домой в непроглядной тьме с желтыми промельками, черной листвой и кровать, куда ее укладывал Арман или Матье, а может быть, много раньше, отец Луизы. Это чувство силы и защищенности, подобное электрическому напряжению, которое окрыляло ее, когда она была ребенком. Мир является нам осиянным лишь во сне или в первые часы утра, но непременно когда сознание отделено от тела. Ничего не осталось от этих ощущений. Она не испытывала больше нужды в присутствии вокруг себя. Они не знают, что сказать о Леа, поэтому делают вид, будто ее никогда не существовало. Друзья отдалились, она находила их обуржуазившимися, на ущербе, больше либералами, чем социалистами, не сознавая, однако, что и сама шла тем же путем. Их воспоминания теперь требовали мобилизации памяти всех, и составленный образ больше не был достаточно точным. Они привыкли: все это было, в конце концов, так далеко. Ты помнишь? Нет, не помню, ты уверена, что это был я? Оставались одни ощущения: теплый весенний день, когда деревья дробят свет и идешь босиком по скошенной траве. Запах смолы витает в воздухе. Руки, погруженные во вспоротое брюхо рыбы, и холодные внутренности в согнутых пальцах. Снежное зимнее утро, когда идешь вдоль канала осторожными шагами, чтобы не поскользнуться на обледенелой мостовой. Белые островки бьются о борта лодок. Запах пота летом в поле, в сельской местности, когда руки по локоть в крови, а только что связанные тяжелые тюки соломы сохнут на белом солнце. Возвращение рыбацких судов в порт, усталые лица мужчин, струя воды на палубе, ящики с лиловыми осьминогами. Ярмарка, кружение неоновых огней, загорелые тела факиров, скользящие в ночи. Наконец, воспоминание о крике, эхом отдающемся от стен торговой улицы: Все канет! Все канет! Фанни дремала, убаюканная наплывами этих детств, наслоением памяти.

* * *

Их семья – река с неуловимыми изгибами, и правду о ней можно узнать лишь в том месте, где память всех сливается и впадает единым потоком в море.

* * *

Из кухни Луиза слышала шаги Фанни наверху. Та вошла в свою бывшую детскую. Чтобы ничто не отвлекало ее от ужина, Луиза приняла двойную дозу противовоспалительного и завершила приготовление блюда. Она вылила в кастрюлю бульон, вывалила мякоть помидоров, плеснула красного вина, добавила букет приправ и выложила мясные рулетики. Дождалась, когда закипит, потом накрыла кастрюлю крышкой, отступила на два шага и тяжело села на стул. Взглянув в приоткрытые ставни, убедилась, что небо по-прежнему синее. Нет, она не могла взять на себя вину Фанни, она не была в ответе за то, что породила смерть Леа. С детской наглостью, а потом с девичьей флегмой Фанни не переставала судить семью, пытаясь от нее отделиться; отсюда ее желание жить в Ниме, бежать из Сета, жизнь в котором она считала унизительной. Присутствие Фанни в доме не замедлило привести к сравнению, противопоставить затворническую жизнь Луизы, экзистенциальную атрофию, на которую обрекло ее море, тому, что она мыслила как освобождение. Фанни вырвалась из анклава Сета. Она жила в достатке чистенького домика в предместье. Но ей тоже не удалось сохранить своих детей и любовь Матье. У нее осталось только напускное, которого лишена была ее мать, коттедж с белым фасадом и образцово модные наряды. В год совершеннолетия Альбена Фанни сообщила ей о своей первой беременности, и они сидели вдвоем, обнявшись, на этой самой кухне, где теперь, спустя годы, схлестнулись. Тело Фанни, прижимавшееся к ее телу, все в плодовитых округлостях грудей и живота, показалось ей чужим, и Луиза неловко водила руками по изгибу поясницы, по углам лопаток, по завиткам волос, которые дочь в ту пору носила короткими, там, где начинается затылок. В Луизе тогда родилось чувство: потребность закрепить эту общность, на миг сблизившую их, общность двух женщин, объединенных опытом материнства, которую она эхом ощущала в собственной плоти. Луизе надо было что-то сказать дочери, найти слова, чтобы облечь суть жизни и передать ее Фанни, предостеречь дочь от разочарований и компромиссов, с которыми ей предстояло столкнуться и о которых она еще не догадывалась, осмелевшая от наполненности своего тела. Разве не пыталась никогда Луиза сказать дочери, как важно сохранить надежду? Эту надежду, которую мы находим в неприкосновенности утром, когда солнце вплывает в еще прохладную спальню. Эту надежду после любви, когда мы утолены и живы и в экстазе ликует тело и распыляется ум. Эту надежду, которая есть заря всякой жизни, когда сознание и мир – одно целое и смысл рядом, на расстоянии вытянутой руки. Луиза прошептала тогда: