Моя сестра Роза - Джастин Ларбалестьер

– Переписываюсь со своим тренером из Сиднея.

Спросил, как ей кажется, готов ли я к спаррингу.

– И?..

– Она считает, что да.

Соджорнер легко ударяет меня в плечо.

– Потому что ты и правда готов. Сегодня ты здорово занимался. Джетлаг закончился?

– Похоже на то. – Если бы.

– И что, будешь драться?

– Вообще хотел бы.

– Тогда давай!

– Может, поедим? – спрашиваю я, не успев себя одернуть. – Раз уж мы оба не деремся. Я умираю с голоду.

Соджорнер внимательно смотрит мне в глаза, словно пытаясь прочитать в них, стоит ли со мной есть. Я молчу, чтобы не ляпнуть какую‐нибудь глупость.

– Давай. Любишь мексиканскую еду?

Я киваю. Я съем все, что она захочет. Боюсь раскрыть рот, чтобы не заорать: «Ура!» Я с бешеной скоростью моюсь и переодеваюсь, а потом жду ее на той же скамейке, стараясь не слишком радоваться из‐за того, что сейчас случится, или из‐за того, что мы бьем по одним и тем же мешкам, ходим по одному полу, дышим одним воздухом, – потому что это смешно. Я смешон.

Мы идем по Хьюстон-Хаустон-стрит, и я думаю, что бы такое сказать. Я хотел бы расспросить Соджорнер про бои. У нее уже было два настоящих боя. Это и правда совсем другой уровень? Но она спрашивает у меня, почему я сомневаюсь насчет спарринга. Похоже, она думает, мне достаточно объяснить родокам, что без спаррингов я не стану боксировать лучше, и они тут же передумают. На самом деле я выбираю между тем, чтобы открыто пойти против них, и тем, чтобы соврать. Я не хочу делать ни то ни другое и вообще не хочу об этом говорить.

Я подумываю спросить у Соджорнер, в какую школу она ходит. Но, может, она уже в университете? И ей не захочется проводить время с семнадцатилетним школьником?

– Как ты думаешь, мне стоит позаниматься с Дай-до? – спрашиваю я. – Один на один?

Соджорнер кивает:

– Она не орет. Мой первый тренер всегда бил меня по лбу перчаткой, когда я ошибалась. Вечно орал на меня. А я ничему не могу научиться, когда на меня орут.

– Точно. Моя тренер в Сиднее часто говорила о том, как похожи бокс и медитация.

– Потому что ты отключаешься?

Я киваю:

– Мне нравится, когда это происходит. Этот миг, когда вдруг – щелк – и я перестаю себя осознавать.

– Мы всего лишь атомы, частички чего‐то куда более огромного, чем мы сами, – цитирую я слова Натали.

– Как в церкви.

– М-м, ну да, наверное.

– Ты ведь не ходишь в церковь?

– Почему ты спрашиваешь? – Глупый вопрос, притом что я только что чуть слюной не поперхнулся, едва услышав это слово.

– Потому что тебя назвали в честь партизана-коммуниста и ты белый. Я не права?

– Ты права.

– Я поняла, что в твоей жизни нет Иисуса. Ты знал, что Соджорнер Трут была проповедницей? Как и моя мама Ди. Я не могу с тобой встречаться.

Ощущение такое, словно она мне врезала. Будь на моем месте Джейсон, он сказал бы: «Да ты мне и не нравишься» – и повернул все так, словно она сама навязывается. Но я не Джейсон.

– Ого, – говорю я, и это слово совершенно не передает, каким несчастным я себя чувствую.

– Жестко, да? Но я не хочу тебя обнадеживать. Похоже, ты отличный парень. Я думаю, мы можем стать друзьями. Но я не могу встречаться с тем, в чьей жизни нет Иисуса.

– То есть дело вовсе не в лунном ландшафте, который у меня вместо лица?

Соджорнер пристально смотрит на меня.

– Что?

Я краснею. Естественно, я краснею. Каждый прыщ у меня на лице просто горит огнем.

– Это я попытался пошутить. Извини.

У нее брови лезут на лоб.

– Но шутка не получилась.

– Совсем не получилась. Нет, дело вовсе не в чем‐то таком. Мне нравится то, что я о тебе знаю. Но я считаю, что нужно сразу честно говорить такие вещи. Особенно если перед тобой белый парень по имени Че.

– Твоя очередь шутить. Вышло смешно.

– Я знаю, это тяжело слышать, но это самая важная часть меня.

– Я понял. Может, попробуешь меня обратить? Думаю, меня можно было бы обратить.

Я шучу. Но в этот миг, шагая рядом с ней и глядя на ее профиль, на эти пухлые мягкие губы, эти ресницы, загибающиеся прямо к бровям, я думаю: «А вдруг Бог существует?» Я мог бы верить в Бога, если бы он был похож на Соджорнер. Если я скажу ей об этом, она наверняка разозлится. Хотя, может, она вполне готова к тому, что в голове у белого парня по имени Че роятся одни только богохульные мысли.

– Не-а. Когда обращаешь других людей, твои собственные убеждения могут вмиг стать чем‐то мелким и уродливым. Верь во что хочешь. Или не верь. Береги себя, будь добр к окружающим. Для этого не нужна религия. Я знаю много хороших людей, которые не верят в Бога. Я их не осуждаю.

Я киваю. Именно таковы – в двух словах – мои собственные моральные принципы. Я бы добавил только: «Не давай другим творить зло, особенно если эти другие – младшие сестры…»

– Если когда‐нибудь ты начнешь задавать себе вопросы, – говорит Соджорнер, – если начнешь искать другой путь, тогда мы сможем поговорить.

– Значит, до того ты мне и слова не скажешь?

Соджорнер легко толкает меня в плечо.

– Конечно, скажу. Мы же сейчас говорим. Еще я с тобой поем. Но я не буду говорить с тобой о Боге, религии или нравственности.

– Или о том, что мы могли бы встречаться? – Я улыбаюсь, чтобы она поняла, что я шучу.

Она смеется.

– Или о том, что мы могли бы встречаться.

Я не подаю вида, но это больно. Я стараюсь не думать о том, как мне нравится ее смех. Как мне нравится смотреть на ее губы. Соджорнер я безразличен. Придется смириться. Не в первый раз девушка, которая мне нравится, не отвечает мне взаимностью. И не во второй, и даже не в третий.

Хотя – стоп! – она точно это имела в виду?

– Ты имеешь в виду, – спрашиваю я, – что, если бы я ходил в церковь, ты, возможно, захотела бы со мной встречаться?

Она искоса смотрит на меня.

– Ты не ходишь в церковь.

– Но если бы?

– Ты хочешь, чтобы я сказала, нравишься ли ты мне? Ну конечно. Все, что я уже успел ей сказать, сводится к одному: я считаю, что она просто ослепительна.

– Ты мне нравишься, – говорю я. – Я думаю, что ты…

– Эй, детка, ты такая горячая!

Я оборачиваюсь и вижу, что какой‐то мужик просто пожирает ее взглядом.