Ностальгия по черной магии - Венсан Равалек

В конце концов я добрался до кучи всяких карточек и ссылок, в сомнительных случаях без колебаний обращаясь к архивам, сын такого-то и такой-то; если человек погиб на поле брани, над крестом следовало поставить ^;? означало «неточно», О – отец, M – мать, развод обозначался перевернутыми скобками)(, а «б.п.» значило «без потомков», было странно и одновременно интересно погружаться в глубины времени только для того, чтобы в итоге уничтожить его, так просто, одним движением.

Вечером я ужинал легким супом и, прочитав пару страниц из книжки, найденной в соседнем доме, забывался все тем же мучительным сном.

[…] особое место занимают отдельные жестокие зрелища – как, например, трагедия, где все вращается вокруг одного кризиса, который следует либо устроить, либо разрешить; как те особые события, что создают у нас иллюзию, будто, в силу некоего сходства или тайного подобия, через них мы открываем самих себя; они приобретают в жизни, быть может даже интенсивнее, чем любые другие, характер поворотных моментов или откровений […][19].

Во сне из глубины экрана ко мне приближался слон и пытался меня растоптать. Что же до откровений, то ввиду перенесенных мною испытаний они, должно быть, в один прекрасный момент разбежались на все четыре стороны, оставалась разве что моя внезапно открывшаяся принадлежность к богам, достичь которой, признаться, с каждым днем становилось все труднее, прочее же, можно сказать, являло собой одно блистательное отсутствие, один хрен, вот и весь урожай бедняги на сегодняшний день, хрен и боль, и прежде всего нищета!

[…] наблюдая ритуалы, игры, празднества, люди получают естественную отдушину для своих эмоциональных порывов и могут вообразить, по крайней мере на время, будто заключили договор с миром и вновь воссоединились сами с собой […]

Да, бедняга поскользнулся на какой-нибудь банановой кожуре, и слон топтал его, но, на беду, никакое озарение не пожаловало, он просыпался, «Зерцало тавромахии», все помятое, валялось в складках одеяла, а впереди ожидал новый день, и он, одинокий, заброшенный, вновь будет вести счет тем, кто раньше или позже был на этой земле и уже никогда на ней не будет.

Я словно раздвоился, я был не в себе, ошарашенный взлетами и падениями американских горок, покорных судьба ведет, непокорных тащит, эта цитата стояла эпиграфом к одному из сборников генеалогий, я даже не знал, отношусь я к первой или ко второй категории, меня швыряло от берега к берегу какими-то глубинными завихрениями, и я лишь всеми силами старался не утонуть; единственное, что еще было важно, – это заставить себя по утрам волочить ноги, не находя, впрочем, для этого занятия никаких убедительных причин, кроме разве что дурацкого чувства, что сначала нужно завершить работу, а потом уже получить наконец право отдохнуть и раствориться в вечности.

Иногда я спускался в подпол, в огромный винный погреб, и сидел там неподвижно в полной тьме, среди таких же галлюцинаций, как во время своих странствий под Нотр-Дам, только на сей раз меня посещали иные видения, я пребывал внутри красочной романной фантасмагории, бесконечно меняя роли, я играл поочередно множество персонажей – первосвященника, жаждущего власти и отправляющего культ среди каких-то странных переплетенных пирамид, девушку, которую собираются принести в жертву, помощника палача и самого палача; каждая история давала повод для того, чтобы моя идентичность враз разлеталась на куски, дробясь до бесконечности на крохотные подмножества, одно невероятней другого, наделенные собственной жизнью и, однако, принадлежащие мне, тысячи крохотных светящихся точек, рассеянных в гигантской массе вселенной, фонтан, сверкающий гейзер, что безмолвно вырывался из моей телесной оболочки; я был одновременно жрецом, приносимой в жертву девушкой и палачами, тень пирамиды становилась прозрачной, я ощущал, что покинул пределы ночи и звезд, достиг замечательного чувства отрады и чистоты, а потом сеанс кончался и я, несколько одурелый, возвращался на первый этаж и садился за работу.

Конечно, вокруг была пустота, одиночество и жестокая тревога от всей этой апокалиптической ситуации, но однажды утром мне пришла в голову нехитрая мысль: ведь если я не кто иной, как последний человек на планете, значит, здесь больше не осталось женщин, и этот печальный факт неожиданно поверг меня в безграничную тоску, напрасно я пытался сосредоточиться на компьютере – у меня была смутная идея завершить свои генеалогические операции, а потом покончить с собой, – мои грезы постоянно обращались к вполне недвусмысленным картинам, я видел груди, волосы на лобке, округлости ягодиц, ощущал сладкий, пьянящий запах, воображал себе встречу Последней Женщины и Последнего Мужчины и последующий упоительный бред; как правило, после этих напряженных размышлений я выскакивал во двор и яростно дрочил, сопровождая свое возбуждение неистовыми проклятиями по адресу тишины и легкого ветерка: пошли в задницу, суки, пошли в задницу, в один прекрасный день вы заплатите за все, мое семя разливалось по щелястым плитам, – но исступление мое было бесплодным, мандрагора не выросла.

Именно в процессе этого небольшого упражнения и произошло событие, вновь изменившее ход моего одинокого существования. С некоторого времени я стал замечать вокруг дома следы копыт, а однажды ночью мой беспокойный сон нарушил топот кавалькады, – во всяком случае, мне так показалось. И вот теперь, после полудня – я как раз завершал свои ритуальные омовения, ледяной душ, а потом облегчение с потоком проклятий – какой-то шум заставил меня повернуть голову: мощное сопение и царапающий звук; в анфиладе, выходящей на площадь, стоял огромный бык, чудовище, он косил бешеным глазом, раздувал ноздри и явно собирался поднять меня на рога.

[…] рассмотрев искусство тавромахии с точки зрения его связей, особенно связей с эротикой, можно утверждать, что оно предстает одним из тех фактов-откровений, которые высвечивают в нас некоторые темные частицы нашего «я», постольку, поскольку воздействуют на нас посредством своеобразной симпатии или сходства, и эмоциональная сила которых объясняется тем, что они суть зеркала, отражающие сам образ нашей эмоции в объективированном и как бы предсказуемом виде […]

Я едва успел спрятать свой пест и влететь в дом, зверь мчался на меня со скоростью трехсот миль в час.

Значит, по деревенским улицам бродил брошенный племенной бык, бойцовый зверь.

Мурио. Хищник.

Нависавший над моей жизнью постоянной скрытой угрозой.

До меня донесся глухой удар рогов, сотрясавших дверь.

Возможно, он подстерегал меня с самого начала, ждал своего часа.

Я крикнул, пошел вон, кыш-ш-ш, убирайся отсюда.

Являя своим присутствием бремя ожидавшей меня кары, меня разорвут на части, затопчут, как и подобает поступать с предателями, отступниками и париями.

Наконец он убрался, здоровенный гад, истосковавшийся по убийству, готовый превратить свою жертву в котлету. В этом, безусловно, устрашающем явлении было по крайней мере то преимущество, что я столкнулся с живым существом, несколько более весомым, чем кролики, вороны и прочие зловещие птицы, кружившие над деревней. Отныне мне следовало быть вдвойне бдительным, постоянно готовым к худшему, а я-то наивно решил, что нудная классификация моих компьютеризированных призраков – последнее испытание, выпавшие мне на долю; приходилось признать, что ничего подобного, и если в конце пути меня действительно ждало триумфальное возвращение на утраченный Олимп, то я его честно отработал.