С видом на Париж, или Попытка детектива - Нина Соротокина

— У меня нет никакого счета.

— Заведем. Это вообще плевое дело. Об этом сейчас рано думать. Я торчал у стоянки до ночи. Потом три феи поехали кататься. Днем они, судя по всему, пропадают в Париже. Обычные туристки! Все… больше о деле ни слова. Я заслужил отдых. На радостях я купил бутылку «Наполеона». Ты знаешь, что такое «Наполеон»?

— Бонапарт и император. Мы его под Бородином разбили.

— Это мы вас разбили, — обиделся Шик. — Разбили и заняли вашу Москву.

— И зря.

Шик неожиданно согласился.

— Конечно, зря. Нужна была нам ваша столица! Но Наполеон — величайший из людей, а также лучший французский коньяк. Его готовят в погребах дома Готье. Слышал про такой? — голос Шика стал мягким и таинственным. — Эти погреба расположены на небольшом острове на реке Озм. Не кивай головой. Ты не слышал про такую. А зачем нужны река и остров? Там подходящая для вин влажность. Человек может жить при любой влажности и не становится от этого хуже. Другое дело — коньяк…

— Надо Пьера в госпиталь отправить. Загнется он у нас.

С теми же теплыми загадочными интонациями Шик сказал:

— Отправим. Завтра же с утра и отправим. А потом за дела. Далее товар сбудем, деньги получим… и дунем с тобой в гости в эти погреба Готье. Деньги везде двери откроют. Нас встретит винодел-хранитель мэтр де Ше. Будем дегустировать, — он вздохнул и вернулся в мир, обретя свой обычный тон. — Будь моя воля, я бы не живопись сбывал, а старые вина. Настоящий букет стоит бешеных денег.

— Откуда ты все это знаешь — про Готье и прочее?

— Я очень богатство люблю. Да все как-то недосуг разбогатеть. Ну, садись. Стол накрыт. Как там говорят русские?.. Поехали?

Для описания Парижа в моем распоряжении довольно много эпитетов, но они как-то невыразительны, как-то напоминают горошины из одного стручка: удивительный, замечательный, изумительный, блистательный, несравненный, упоительный, бесподобный, великолепный, роскошный, шикарный… Больше не вспомню. «Кто любит более меня, пусть пишет далее меня…» Помните? Такую запись оставляли в альбомах в самом конце страницы.

Я понимаю, чтобы эти эпитеты звучали, надо их расходовать в меру экономно. Париж надо описывать ярко, и поэтому я заранее прошу извинения у французов, если в записках моих будет что-то не так. Это великая столица великого народа, а что они за крохотную чашечку кофе требуют тридцать франков, что по-нашему тридцать тысяч, то это не вина их, а беда. Ну не могут совладать с собой люди! Везде в Европе кофе стоит два доллара, у французов — пять.

Правда, справедливости ради скажем, что пять — это в ресторане, в кафе стоимость чашки кофе около четырех, а если поискать, то в какой-нибудь кондитерской можно и за десять франков кофе найти. Но беда в том, что вечером туристу совершенно невозможно определить, где у французов кончается ресторан и начинается кафе. Визуально между ними нет разницы.

Сейчас объясню. Пожалуй, сказать, что весь Париж заставлен стульями, будет неточно, но в местах общепита, например, в Латинском квартале, стулья стоят сплошняком. Это кафе и рестораны выплеснулись на улицы. Еда внутри заведения — дешевле (относительно кофе — не знаю), но все предпочитают поглощать пищу на улице.

Ну не можем мы пить кофе за тридцать франков, и не потому, что очень бедны, просто это унижает наше человеческое достоинство. Хорошо хотя бы то, что не нужно спрашивать цену, меню вывешено на улице.

Наконец мы нашли то, что нас не унижало. Этим местом оказалось что-то прибулочное, кофе там подавали в бумажных стаканчиках, единственным достоинством обозначенного напитка было то, что он был горячим. Но мы были довольны. Все было прекрасно, блистательно и упоительно, пока какая-то маленькая дрянь не справила нужду мне на голову. Алиса сказала, что это голубь, в Париже всегда голуби. Если хочешь, чтобы тебе не гадили на голову, — плати.

Но это я так, к слову. Почему-то начала описание дня с вечера, а ведь еще имелось в запаснике утро, которое было запланировано провести в Лувре. После Лувра мы намеревались потолкаться под Эйфелевой башней.

В Москве мне говорили: Париж небольшой город, там все рядом. Не знаю, большой он или маленький, весь его мне никогда не обойти, но центр его огромен. И действительно — все рядом. Стоишь на мосту Искусств — до всего рукой подать: вот Консьержери, вон Лувр, левее Эйфелева башня. А как пойдешь пешком — топаешь, топаешь, пятку стер, поясница заболела, а Триумфальная арка на Елисейских полях как была рядом, так там и осталась. Тренируй мышцы, иди дальше, паломник.

Подошли к Лувру, повосхищались, поохали и выяснили, что до обеда билет в Лувр стоит сорок семь франков, а после обеда — двадцать семь. Выбросить под хвост великому городу шестьдесят тысяч рублей нам было не по нервам. Подождет нас Мона Лиза. А пока мы пошли знакомиться с творением Эйфеля.

Сознаюсь по дороге, что это творение я не люблю. Мне очень обидно, что башня стала символом Парижа вместо серебряного парусника — герба старой Лютеции. Что парижане нашли в этой башне, если украсили ею бесконечное количество маек, зажигалок, брелков и флагов? Все в Париже большое, а эта башня — маленькая, так, маячок…

Однако вблизи это инженерное чудо производит совсем другое впечатление. Башня, конечно, кружевная, стройная и огромная, как ей и положено, но не это трогает. Она — памятник ушедшей в небытие великой инженерной культуры, которая в нашем сознании связана с подводными лодками Жюля Верна, ажурными вокзалами, мостами и наукой под названием «сопротивление материалов». Башня Эйфеля — гимн металлу и памятник девятнадцатому веку. Потом инженерия пошла другим путем, появились новые материалы, пластмасса, полупроводники и прочее. XX век еще не родил своего Эйфеля, который сочинил бы и поставил на постамент нечто, при взгляде на которое каждый понял бы, что это памятник компьютерам, целлофановым пакетам, луноходам и водородной бомбе.

Ехать на лифте вверх мы откомандировали Галку. Алиса на башне уже побывала, и не один раз, меня туда не тянуло. Галка обещала внимательно рассмотреть Париж с птичьего полета и отчитаться в диктофон.

Мы стояли, задрав голову вверх, пытаясь понять, где там первая смотровая площадка, где вторая. Небо над Парижем было таким обихоженным, пухлые облака так белы и полновесны, силуэт самолета так уместен в синеве, что казалось, там, вверху, — лето, и только у нас безвременье с резким холодным ветром.

Одеты мы были легко. Когда русским холодно, они покупают мороженое. Последнее французы готовить не умеют. Мороженое в их понятии — это лед, подкрашенный ядовито-желтым и лиловым, не еда, а большая химия. Ладно. Блистательная нация может позволить себе мелкие недостатки.

— У них там наверху экскурсия ограничена временем? — спросила я Алису.

— По-моему, нет. За свои сорок семь франков она может торчать там хоть весь день.

— Не усидит. Ты не смотри, что солнце греет. По-моему, сейчас начнется пурга. Скоро она слезет.