Наполеонов обоз. Книга 1. Рябиновый клин - Дина Рубина

Ну, понятно, первым делом я жратвы накупил: мяса, там, сардин, колбасы… Остались пятнадцать рублей.

Я опять еду, покупаю два пузыря шампани… Там продавщица одна была, искренняя такая тётя-мотя, говорила, что я обаятельный мальчик, на сынка её покойного похож, и продавала мне спиртное в руки, типа по записке от родителей.

И вот так я наведывался туда потихоньку, удил свою рыбку… пока не дорастил запас до двух ящиков. И когда распродал ящик, на руках у меня оказалось триста рублей. Три-ста руб-лей! Столько – у спекулянтов – стоили шикарные женские сапоги. У «Будапешта» или у «Бухареста» можно было купить а-ля югославский вариант. Почему о женских сапогах вспомнил? Да у сестрёнки, у Серенады, зимняя обувка совсем сошла на рвань. Долго мы с ней ездили, приценивались, в результате купили сапоги какой-то нашей фабрики. Зимой, понятно, кожа вся потрескалась, но это потом. А Серенада всё равно чувствовала себя королевной. Ты что! Она так вышагивала в них, – как модель на подиуме. Но всех деньжат я на её чоботы не вывалил, конечно, душа не позволила. А зачем, есть и другие интересы. И вот, появились у нас, значит, кое-какие денежки, и холодильничек престарелый очнулся и зафурычил – я мастера вызвал, – и колбаска, и мяско, и сосисочки в нём возникли… Жизнь, короче, засверкала и затренькала.

Приходилось мне даже убегать из интерната на ночь, на вечер, чтобы шампанское покупать. Они там, наверху, начинают бухать – им вечно не хватает. Ну и понеслось, а что им, девушкам, – они по пятьсот рублей за ночь зарабатывали. Тем более за шампанское не она платила, а финн какой-нибудь.

Кстати, со временем я стал казначеем у своих бизнес-леди. Они частенько, взяв у клиента валюту, спускали мне её на балкон на верёвочке. Почему? Потому что, бывало, иностранец набухается, получит с девушки своё, и требует, гад, обратно свои мани, иначе, типа, полицию вызываю. Они: ну, вызывай. Полиция приезжает, то-сё, шмон-разборки… Никаких денег не находит. А деньги у меня под плинтусом в трубочку завёрнуты.

Ты, Петровна, смущена, что мой первый бизнес-проект возрос на почве порока? Нет? Ну я всегда чувствовал, что ты – родная душа. Только ты мне и нальёшь, а боле никто. И слушаешь мои дивные сны – в смысле изобретений. Кстати, о тапках: я продолжаю отслеживать тему. Люди по-прежнему бьются, расшибают мизинцы, но тупо продолжают искать тапки в темноте. Петровна, привези ты мне наконец флюоресцентные нитки из Москвы! Что тапки! Можно обшить низ дивана или даже стульчак, например. Сейчас продаются кожаные стульчаки. А что? Во-первых, красиво. Во-вторых, мужику очень удобно целиться в -темноте.

…Я не отвлекаюсь, это просто лирика, а Нина заместо лирики может вставить какой-нибудь гражданский пафос: что делать, мол, и кто виноват (блллин!), что «обаятельные мальчики» в России спекулируют шампанским.

Да! Вот там, в ихней пёстрой компании я познакомился с неким Давидом, который присмотрелся ко мне, оценил, так сказать, мои бизнес-таланты и стал меня изредка брать туда-сюда… и кое-чему учить.

В то время я уже сидел на якоре в ПТУ, которое ничем было не лучше того самого интерната. Это как получилось. Как вообще получалось, что из паршивого заведения человека прямым ходом перебрасывали в кузницу народных масс. Они просто брали твои документы из интерната и переправляли их в ПТУ. Такая вот автоматика производства рабочего класса. Понятно? Был ты там, теперь будешь здесь. А если я не желаю быть вашим рабочим классом? Если меня вообще от вас тошнит?

Так вот, Давид. Жил он, где клуб молодежи, где КВН одно время крутили. Жил там с папой-мамой, а они армяне, но давно закореневшие, ещё их родители в Москву приехали и освоили её досконально. Он был фарцовщиком, Давид. Чем конкретно занимался, особо не афишировал. Но однажды – я потом понял, это был такой эксперимент – попросил меня съездить на Комсомольский проспект на метро «Спортивная», где мост сейчас – Третье транспортное. Такой угловой сталинский дом, в нём – пивной ресторан «Колумбус». Подавали там здоровенных креветок и пиво бадаевской фабрики, всенародное пойло. «Жигулёвского» почему-то никто не пил. Вот опять: «не отвлекайся!» Я ж реалии той жизни поставляю. Это же важно в художке. Нет?

Короче, посылает меня туда Давид за креветками и пивом, чтобы привёз – на такси. «Подойдёшь к тому-то, скажешь, от Давида, дашь денег, вместе загрузите, привезёшь».

Сначала по таким пустякам посылал. Потом уже и деньги в конверте поручал отвезти. А потом стал меня с собой брать.

И стали мы с ним ездить на Белорусский вокзал к польским поездам. Если поезд прибывает вовремя, мы берём такси и едем на Беговую, в депо. А в депо – по путям, и Давид – у него был собственный ключ – открывал вагоны и там уже торговля шла. У него сумка была такая безбрежная, он доставал чёрную икорку в баночках, а поляки ему за то – часы и всякую разную хренотень. Потом эти часы сдавали в знаменитый комиссионный на Комсомольском проспекте, рядом с «Гаваной». В общем, к вечеру у него кошелёк сильно разбухал…

Между прочим: всюду любовь, кажется, такая картина есть? Не в смысле кино, а в красках, вот… Правильно: «Всюду жизнь». Я к тому, что когда у моих падших узбечек возникли сложности с ментами, Давид предложил одной из них, Зульфире, просто переехать к нему. Оказывается, он её давно любил. Ну, мало ли что проституция! Какая ты грубая, Петровна! Просто он был деловой человек и отделял слухи от котлет. Коммерция – это коммерция, а любовь – это любовь, но уже когда другого выхода нет. Да и, откровенно говоря, проклюнулись и расцвели юные пэтэушницы; на смену ветеранам пришло, так сказать, молодое задорное мясо. Пожилые тётки уже не канали, их просто не покупали.

В общем, Зульфира к нему переехала и, кажется, все они там и живут по сей день: мама, папа, и эти голубки в вихре возвышенной любви.

Так. Мы на чём остановились? Это уже какой, значит, год? Восемьсят восьмой? Горбачёв уже гуляй-Вася-не-хочу, уже кооперация вовсю пошла по стране. Соответственно, и молодая кооперация встрепенулась: кто джинсу в хлорке варил, в вед-ре, – помнишь, ниточками перевязанную? Кто ещё что-нибудь придумывал… страшно вспомнить.

Но я не о том.

Мы с Давидом, в общем, встали на ноги. Денег он мне давал уже рублей по сто пятьдесят в день. Я часы его распространял: «Монтана», шестнадцать мелодий, страшно популярные были часы, себестоимость тридцать пять рэ, а продавали мы их по сто. Потом «крабы» появились, женские, помнишь? Электронное такое говно, но в те временочки это же был писк. Никто же не предполагал, что механика всё-таки победит.

И я как-то, знаешь… – великая сила искусства, то есть денег, – как-то потихонечку перестал заикаться, заделался комсоргом в своём ПТУ, комсомольские взносы собирал со всей группы… Окреп парнишка! На экзамены-зачёты идиотские вообще не ходил – часами отбояривался.

Главное, дома я уже ремонт сделал, поставил пластмассовые плинтуса и стал испытанным способом втихую забивать под них полтиннички, стольнички… В прихожей. Прихожая у нас приличных размеров, метров пятнадцать, кабы не больше. Если плинтус приподнять, там паз такой открывается, и ты сворачиваешь в трубочку купюру, заправляешь в паз и опускаешь плинтус на место. Короче, все плинтуса забил свёрнутыми денежками. Я со временем даже считать их перестал. Записывал, записывал… потом перестал. В день я уже зарабатывал рублей по триста пятьдесят, по четыреста. Это при хорошей зарплате здорового мужика в триста пятьдесят в месяц. Тут же маманя объявилась… Все объявились, вся родня, с протянутыми нуждами. Каждому что-то надо. Я чем горжусь: сеструхе помог с обучением. Можно сказать, пособил в судьбе: ведь когда она была на практике в больнице от своего медучилища, туда Толяна и привезли с пулевым ранением, вот и приятное знакомство.