Девушка в красном платке - Фиона Валпи

– И вот, смотри, – сказал он, перелистывая экраны и нажимая на кнопки, – можно включить вот это… – он нажал на значок с надписью «Поделиться своим местоположением», – и я смогу отследить на своем телефоне, где именно ты находишься. Так я смогу представлять, где ты и что делаешь, когда днем мы далеко друг от друга.

Наверное, я должна была быть польщена, что он хотел всегда быть близко ко мне.

Он говорил правильные слова, но почему же всегда казалось, что они значат что-то другое?

Он покупал для меня и одежду – совсем непохожую на мой обычный стиль: приталенные платья, прямые юбки, шелковые блузки. Дорогие вещи, за которые я должна была быть благодарна, но которые сковывали меня и заставляли чувствовать себя не собой, а кем-то чужим.

Я скучала по своим джинсам и липким ладошкам детей, за которыми присматривала. И вот однажды я набралась смелости и сказала, что хотела бы снова поискать работу. Не на полный день, конечно, потому что уборка квартиры (у Зака была высокая планка) и приготовление ужина отнимали большую часть дня. Но, может, хотя бы пару часов каждое утро помогать какой-нибудь измотанной матери, которой нужно на работу.

Его глаза потемнели, и я постаралась морально подготовиться к его гневу, вжимаясь в подушки дивана. Ему всегда удавалось буквально одним взглядом приковать меня к месту. Несколько секунд он смотрел на меня, и я не могла понять его выражение. Я отвела глаза, стараясь не давать его внимательному взгляду меня обездвижить, концентрируясь на мерцающих огнях города, разлившихся под одиноким, мигающим светом от самолета, который двигался по заданному курсу к своей цели. Зак положил руку мне на предплечье, и я снова дернулась.

– О, Аби, – вздохнул он. Его голос был мягким, страдающим. – Я старался дать тебе все, что ты хочешь. Большинство женщин были бы счастливы оттого, что им не нужно работать. Эта квартира – все, что у нас есть, я так старался ради этого. И так ты меня благодаришь? Желая уйти присматривать за чужими детьми? А что насчет моих потребностей? Что насчет нашего собственного ребенка?

У меня кровь застыла в жилах от этих слов. Я была бы рада иметь своего ребенка, или двух-трех, но мысль о том, как это замурует меня – и их – в его паутине, так крепко, что вырваться будет невозможно никогда, привела меня в ужас.

Зак же взял меня за руку и предложил попытаться прямо сегодня, прямо сейчас. Его выражение опять стало нежным, он беспокоился, что я попытаюсь отстраниться, что я дергаюсь в шелковой паутине, которой он меня запеленал. – Выброси свои таблетки, любимая, и приходи в спальню.

В ванной я открыла шкафчик за зеркалом над раковиной и вынула пачку противозачаточных таблеток. Я знала, что он проверит. Поэтому оставила наполовину использованную пластину в коробке и бросила ее в мусорное ведро под раковиной. Но остальные пластины сунула в рукав рубашки. В спальне я подождала, пока он уйдет чистить зубы, и спрятала их во внутренний карман старой сумки, которую держала на полке в шкафу.

Оглядываясь назад, пожалуй, можно сказать, что это был мой первый акт сопротивления. Возможно, мне все же не стоит так уж себя стыдиться.

В течение лета Элиан с облегчением наблюдала, как к сестре возвращаются силы. Жизнь на мельнице потихоньку благотворно действовала на Мирей, а от сочетания простой, но сытной домашней еды, заботы родных и безмятежных дней, проведенных за играми с Бланш, раны у нее на душе начали заживать. Шлюзы снова были открыты, так что оглушающий рев воды над плотиной превратился в обычное журчание, составлявшее фон жизни на мельнице. К концу августа в глазах Мирей снова появились веселые искорки, а в один чудесный воскресный день Лизетт и Элиан обменялись улыбками, услышав вновь зазвеневший смех Мирей, не менее долгожданный и радостный, чем перезвон церковных колоколов.

– Только посмотри на эту непослушную обезьянку! – воскликнула она, протягивая Бланш Лизетт. – Она уползла к самому краю заводи и хотела было поесть грязи!

– Она вся вымазалась! – Лизетт тоже не удержалась от смеха. – И ты не лучше, Мирей. Ну и парочка! Поглядите на себя – у тебя на руках грязи не меньше, чем у нее. – Уголком передника она вытерла кляксу со щеки Мирей.

– Ну, раз уж она испачкалась, я подумала, почему бы нам не наделать куличиков, – ухмыльнулась Мирей.

Лизетт вымыла руки и лицо Бланш и унесла ее наверх, сменить грязную одежду. Мирей села за кухонный стол и принялась рассеянно перелистывать страницы старой газеты.

– Как держится господин граф? – спросила она Элиан. – Нелегко ему, должно быть, жить в коттедже, когда в шато полно бошей.

– Неплохо. Он храбрый старик. – Элиан не стала вдаваться в подробности, граф продолжал настаивать на том, чтобы соблюдать тайну и ничего не говорить даже членам семьи.

– В такое время, как сейчас, знание может быть очень опасной вещью, – сказал он ей. – Ты можешь защитить семью, не рассказывая им о том, что здесь происходит. По этой же причине я не стану объяснять вам подробности собственных действий. Если все раскроется, для вас с мадам Буан будет лучше ничего не знать.

Но Элиан казалось, что по части подрывной работы ничего особенно и не происходит. Иногда она подумывала, не начал ли граф немного терять рассудок. Это было бы вполне понятно, учитывая его возраст и потрясение от конфискации шато. Он проводил довольно много времени за чтением в библиотеке – немцы охотно позволили ему пользоваться этой комнатой, раз уж он так любезно их у себя принял. А ел теперь на кухне. Большую часть послеобеденного времени он обычно дремал в коттедже, а после ужина частенько рано удалялся к себе, чтобы Элиан с мадам Буан успели убрать со стола и вернуться домой до комендантского часа.

Мадам Буан отказывалась покидать кухню, когда шато «наводнили боши», как она выражалась. Она готовила для немцев еду, потому что граф попросил ее об этом, но с максимально возможной неохотой и бряцаньем сковородок. По распоряжению графа Элиан накрывала для них в столовой и потом ждала, когда они уйдут, прежде чем войти внутрь и собрать посуду, так что их пути редко пересекались. Единственное исключение составлял переводчик, обер-лейтенант Фарбер. Он служил посредником и передавал просьбы (а по сути приказы) офицеров, расквартированных в Шато Бельвю. По мнению Элиан, он был довольно приятным человеком, хотя его военная форма ее пугала. Знаки различия на его пиджаке – серебряный орел с расправленными крыльями и острые углы свастики – казались ей жестокими символами подавления и гонений.

Как-то в пятницу вечером, вытирая перед уходом кухонный пол, Элиан подняла глаза и вздрогнула, увидев появившуюся в дверях фигуру. Это был господин граф, он приложил палец к губам и протянул ей запечатанный конверт. Она недоуменно взяла его и заметила, что на нем изысканным почерком графа написано имя ее отца. Он жестами показал, чтобы она убрала его в карман передника, потом, кивнув головой, исчез на темной дорожке, ведущей к коттеджу. Элиан показалось, что граф специально держится в тени, избегая полосок света, просачивающихся сквозь щели в неплотно прилегающих светонепроницаемых шторах и местами освещающих сад.