Танго втроем - Мария Нуровская

– Говоришь о ней как о великой актрисе, а это всего лишь бывшая жена, которая решила отыграться на своем муженьке!

– Да ты с ума сошел!

Я подскочила и села в кровати, подтянув к подбородку колени.

– В качестве великой актрисы она существует только в твоем воображении. Разве другие это уже подтвердили? Разве ты услышала еще от кого-то высокую оценку ее игры, от режиссера, например, а?

– Мне было достаточно того, что я видела собственными глазами.

Дарек расхохотался:

– Человек видит то, что хочет увидеть. Я бы подождал, пока это не скажут другие люди.

– Не дождешься. Мадлена ушла со сцены навсегда.

– Не Мадлена, а актриса, которая ее играла, – возразил он, повысив голос. – И прекрати наконец путать реальную жизнь со своими спектаклями, это до добра не доведет. Нельзя этого делать, понимаешь!

– Ирина была права, – вздохнула я.

– Какая Ирина?

– Ирина. Ты был самым умным, а теперь нет. Как муж Маши.

– Какой Маши?

– Маши.

Я откинулась на спину, голова кружилась, я чувствовала, что мое тело наливается свинцом, веки сами собой опадают. Кажется, я заснула, потому что ничего уже не помнила из нашего разговора. Меня разбудил резкий звонок в дверь. Я была одна в спальне, свет не горел.

И тут до меня дошло, что я слышу голос Зигмунда:

– Время позднее, извините за беспокойство, но не у вас ли, случайно, моя жена?

– Она спит, – коротко бросил Дарек.

– С вами?

– Нет, с вами. Ко мне она прибегает за помощью.

Я услышала какую-то возню и не на шутку перепугалась. Вскочила с кровати и вышла в коридор. Оба уставились на меня. Волосы мужа были взъерошены, он то и дело отбрасывал пряди со лба.

– Зигмунд, я уже иду, – сказала я, снимая с вешалки плащ.

Он помог мне его надеть. А Дарек молча смотрел на нас обоих. Когда мы шли вниз по лестнице, я попросила:

– Зигмунд, пожалуйста, не соглашайся больше играть в разных дурацких сериалах.

– Ладно, – кивнул он.

Начались репетиции с актрисой, которая подменила Мадлену. Почему-то я думала именно так – она подменила Мадлену, и я тоже совершала на сцене подмену – моя Арманда становилась другой.

В результате на мои плечи свалился двойной груз: предстояло убедить зрителя, что я – булгаковский персонаж, и одновременно убедить в этом себя, что было делом непростым и даже (мне это стало ясно во время репетиций с новой партнершей), прямо скажем, невозможным для меня. Текст я знала назубок, все реплики подавала вовремя. Но вдохновение пропало безвозвратно. Я вспоминала наработки прежних репетиций, во время которых была настоящей Армандой, и, как прилежная ученица, старалась, насколько могла, повторить точь-в-точь свою мимику – взгляд, изгиб брови, улыбку. Можно сказать, я подражала самой себе, и, кажется, довольно ловко – режиссер не делал мне никаких замечаний. Оказалось, что, неукоснительно придерживаясь своей прежней концепции роли, я так отлично копировала саму себя, что сумела обмануть других. Но у меня-то иллюзий на этот счет не было. Я чувствовала, что происходит что-то необратимое, что свет, который всегда был во мне и который помогал моему вдохновению творить сценический образ, угас. Раньше все казалось просто, каждая новая актерская задача была мне по плечу, как сшитое по мерке платье. Я чувствовала, знала, что достаточно всего несколько примерок – и оно сядет на мне как влитое. До этого таких сметанных на живую нитку костюмов в моем актерском шкафу было полно, теперь же шкаф опустел. Пока об этом известно было только мне одной. А что будет дальше? Как будут обстоять дела с новой ролью? Ролью Маргариты, к примеру. Я так ей радовалась, с пеной у рта доказывая Зигмунду, что я не слишком молода для этой роли, которая станет для меня своеобразным вызовом. Но это было тогда. А теперь я была готова с ним согласиться, воспользоваться его формулировкой, чтобы не играть возлюбленную Мастера. Но ведь будут и другие предложения. И что тогда… Постепенно во мне рос страх перед сценой. Первый такой звоночек, легкое предчувствие провала, прозвенел для меня, когда Эльжбета впервые пришла в наш театр. Неужели то, что сейчас творится со мной, имело какую-то связь с ее появлением в моей жизни? Что, если она, внезапно исчезнув перед самой премьерой, унесла с собой мой внутренний свет? Или же меня так изменило потрясение, вызванное отменой премьерного спектакля? Всем своим существом я срослась с Армандой и уже была не в состоянии освободиться от нее. Так или иначе, я испытывала подобные ощущения и раньше – например, когда играла Ирину, – но софиты на сцене гасли, и постепенно мое тело снова начинало принадлежать мне, а что самое главное, я получала обратно свою душу. На этот раз, однако, огни рампы не желали гаснуть вместе с окончанием представления, продолжая светить вовсю. Стоявшая за кулисами Арманда ждала выхода Мадлены на сцену, когда она до конца договорит свою реплику: «Арманда, Арманда, сестра моя, поди, архиепископ и тебя благословит. Я счастлива… я счастлива…» Мадлена покидает сцену. Выход Арманды. Шаррон ее спрашивает: «Скажи, ты знаешь, кто был сейчас у меня?» Арманда ужасается, вдруг поняв все: «Нет, нет… Она сестра моя, сестра». Шаррон: «Она твоя мать. Ты дочь Мольера и Мадлены». И если бы я произнесла эти слова на премьере, последние слова роли Арманды, то, быть может, а скорее всего наверняка, всех этих проблем теперь бы не было. Эта роль, как бывало и со всеми другими, отпустила бы меня, но она осталась несыгранной, поэтому Арманда продолжала стоять за кулисами, ожидая своего выхода, в то время как я подменяла ее в сцене исповеди с актрисой, которая подменяла Мадлену… Я так боялась провала, того момента, когда в ужасе понимаешь, что ничего невозможно сделать и ничего изменить. И свет в зрительном зале не вспыхнет, потому что все происходит на самом деле. А хуже всего было то, что прожектора, освещавшие сцену, не желают гаснуть… А ты вдобавок не понимаешь, почему так происходит. Нельзя же потерять талант в одночасье. Нельзя стать звездой на один день, а назавтра вдруг перестать ею быть. А что, если можно – и теперь мне представился случай убедиться в этом? На собственной шкуре. Моя шкура… ее я тоже отдала Арманде, а теперь она не хочет возвращать мне меня. Так может, мое спасение заключается в том, чтоб отыскать Мадлену, ту Мадлену? Но это оказалось делом трудным, прямо сказать, невыполнимым.

* * *

Что сейчас со мной происходит? Антракт или конец? Если конец, то какое ему можно дать определение – счастливый или несчастливый? Все зависит от того, как я решу. Я сама. Потому что только я могу поставить плюс или минус, оценивая свою жизнь. А если это действительно конец, то какой бы знак я поставила? Пока не знаю… Слишком внезапно я сошла со своей дороги, чтобы увидеть ее во всей протяженности. Но моя дорога – это театр… а в театре оценивать должны другие. Актер играет, публика аплодирует. Или меня освистали? Мне частенько это снилось. Как я выхожу на сцену, а публика начинает хлопать, не позволяя мне говорить. Зрители не хотят меня слушать. Это самое ужасное, что может произойти в театре. Если не считать несостоявшийся премьерный показ…