Танго втроем - Мария Нуровская

* * *

Телефон Эльжбеты не отвечал, ничего не дало и ожидание перед ее домом. Однажды я торчала там чуть ли не до самого вечера, прежде чем отправиться в театр на свой спектакль. Вернее, я уходила и возвращалась, чтобы не привлекать к себе внимания. Наконец отважилась позвонить ее дочери и условиться о встрече. Та подозрительно быстро согласилась со мной встретиться. Про себя я решила держать ушки на макушке, ведь мне предстояла встреча с человеком, настроенным по отношению ко мне, мягко говоря, не совсем доброжелательно. Мы договорились встретиться в кафе неподалеку от офиса ее фирмы – дочь Зигмунда была особой чрезвычайно занятой, и, кроме того, это была моя инициатива. Она села за столик и вытащила пачку сигарет, предложила мне закурить, но я отказалась – не курю.

– И мне надо бросать, у меня уже совсем обожжено горло, но когда я сильно устану, то непременно кладу ноги на стол и достаю сигарету…

«Как настоящая деловая женщина», – подумала я.

– Вы хотели поговорить со мной о моей маме или об отце? – спросила она меня напрямик. – Если о Зигмунде, то хочу предупредить – о нем мне мало что известно, его почти никогда не бывало дома… Единственное, что мне удалось узнать за последнее время, это то, что мой отец – педофил…

«Ого, язык как бритва! – промелькнуло у меня в голове. – Однако вытянуть из нее вряд ли что-нибудь получится».

– А что вы скажете об объекте его педофилии?

Она рассмеялась:

– Не знаю. Близко не знакома. Но сочувствую.

– Неужели все так запущено?

– Понимаете, из того, что мне рассказывала мать, я поняла: отец загубил свою профессиональную карьеру из-за непомерных амбиций – очень уж ему хотелось сравняться с Лонцким. Можно даже сказать, что Лонцкий был постоянным жильцом в нашем доме. Мы ходили на него в театр, потом обсуждали его роли… и снова ходили. А уж после премьерного спектакля «Амадей», в котором Лонцкий играл Сальери – ну вы, должно быть, помните эту постановку с Лонцким и Романом Поланским в роли Моцарта, – отец просто заболел и, кажется, до сих пор не выздоровел…

Я видела этот спектакль. Мы смотрели его вместе с Дареком. После ночи в поезде, грязные, невыспавшиеся, мы поперлись в «Театр на Воли». Билетов, разумеется, не было, но нам удалось заполучить входные. Я как раз заканчивала лицей и была юной восторженной девушкой, которая бредила театром, а Зигмунд уже тогда играл в нем. И мог заболеть. Да любой актер на его месте мог заболеть после того, что увидел на сцене. Лонцкий играл юношу Сальери и старика Сальери, и для преображения ему хватало всего несколько штрихов. К примеру, он зачесывал назад падавшие на лоб пряди, и его лицо молодело, морщины разглаживались…

– Отец, конечно, понимал, что недостаточно просто постоять рядом или даже сыграть вместе с Мастером, – продолжила свой монолог дочь Зигмунда, – так или иначе, человек остается самим собой… ну а если не умеет сохранить свою индивидуальность, то начинает испытывать недомогание. А если человек недомогает, то ему требуется сиделка. Вот он и сменил сиделку постарше на более молодую. Вообразил себе, что молодая станет заботиться о нем лучше.

Я бы не приняла так близко к сердцу ее болтовню, если бы Зигмунд не обмолвился, что работает над сценарием фильма о Лонцком. К тому же речь шла не о документальном фильме, а о фильме с профессиональными актерами и сюжетом.

– А кто будет играть Лонцкого? – заинтересовалась я.

– Твой покорный слуга, – ответил Зигмунд.

Я опешила. Даже не прочитав сценария, я понимала, что Зигмунд не может играть Лонцкого – это равносильно тому, если бы Гарри Купер захотел сыграть звонаря Нотр-Дам де Пари. Разумеется, с помощью грима возможно многое, но двухметровый мужчина-гигант не в состоянии перевоплотиться в горбатого карлика – он попросту не сможет достоверно передать особенности его психики. Как и наоборот. Я это понимала задолго до того, как его дочь поведала мне о кое-каких существенных деталях. И эти детали сбивали с ног. По отношению к отцу доченька была беспощадна.

– Переплюнуть Мастера отец может только в качестве чиновника. Слыхала, что он метит на место ректора…

Постепенно до меня начало доходить, зачем она все это говорит. Она просто забалтывала меня, чтобы я не сумела вклиниться со своим вопросом о ее матери. В нашем разговоре до этого вопроса дело так и не дошло.

Исчезновение Эльжбеты, невозможность с ней увидеться усугубляли во мне внутренний хаос и чувство неуверенности. Как я могла понять своих персонажей, если переставала понимать сама себя? «Кабалу святош» мы репетировали дважды в день, как и пригрозил нам режиссер в тот фатальный вечер несостоявшейся премьеры. Каждый раз, когда я входила в театр, во мне вновь рождалась надежда, что, быть может, сегодня Арманда захочет проявить себя, но она по-прежнему на меня дулась. Упорно стояла за кулисами, не желая выходить на сцену.

«Может, на генеральной репетиции что-нибудь изменится… или на премьерном показе», – утешала я себя. Надежды на это, правда, было мало. И как оказалось, правильно: ни во время последней репетиции, ни на премьерном показе Арманда не соизволила выйти из кулис. Бросила меня одну, а я мямлила ее слова с нараставшим страхом в душе… Ни разу не ошиблась, не упала, даже не споткнулась, довела эту подмену до конца…

Режиссер, предложивший мне роль Маргариты в «Мастере и Маргарите», настаивал, чтобы я наконец приняла решение. А как я могла что-либо решать, если не понимала, что со мной происходит? И откуда взялась эта внутренняя растерянность?

– Дорогая Оля, – говорил он уже слегка раздраженным тоном, – хотелось бы вам напомнить, что Александра Полкувна – не единственная актриса в нашей стране.

– Ну что ж поделать, я с головой ушла в работу над ролью Арманды, – отвечала я извиняющимся тоном – никакого другого оправдания мне в голову не приходило, но, если бы бедолага знал, насколько я погружена в свою старую роль, он с воплем бросился бы бежать от меня.

Я честно пыталась поговорить о своих проблемах с Зигмундом. Пыталась объяснить ему свои страхи. Я говорила, что боюсь растеряться на сцене, начать заикаться. Но он только отмахивался, утверждая, что актеры частенько бывают не в форме, особенно из-за переутомления. В общем, резюмировал он, не бери в голову, дорогуша. Все пройдет без следа. Может, это и вправду переутомление, размышляла я про себя, и действительно скоро пройдет? Но в глубине души засел страх, и мне казалось, что он с каждым днем будет только нарастать. Об этом пока еще никто не догадывается, но вскоре это всем станет видно. Что я просто не в состоянии ничего сделать на сцене, что моя новая роль рассыпается у всех на глазах. То же самое произойдет со второй, а потом с третьей. Фанфары возвестили о моем дебюте, под фанфары я и провалюсь, с позором покинув сцену. Тысячу раз был прав Яловецкий, предупреждая меня о том, насколько легко в театре упасть с неба в ад. И я уже в преддверии этого ада.

Все говорило о том, что Эльжбеты нет в Варшаве. Я, якобы случайно, оказывалась в районе Эльжбетиного дома – теперь это происходило довольно часто. Зигмунд подарил мне на день рождения итальянский автомобиль «фиат-чинкваченто», и теперь я могла обойтись без такси. До этого я велела шоферам, проезжая мимо ее дома, притормаживать – смотрела во все глаза, нет ли света в каком-нибудь из окошек, а потом ехала обратно в центр. Таксистам, должно быть, это казалось странным – на обратном пути они то и дело поглядывали на меня в зеркало заднего вида. Однажды я даже решилась позвонить в калитку дома по соседству. Мне открыл пожилой, поджарый мужчина. Когда я попросила его передать записку его соседке справа, он ответил, что, кажется, она уехала надолго, потому что за домом теперь присматривает ее дочь. Даже выразил готовность дать мне номер телефона «пани Эвуни»: «Ведь вы знакомы с пани Эвуней?» – «У нас скорее мимолетное знакомство», – ответила я уклончиво.