Сеньор Виво и наркобарон - Луи де Берньер

Сеньора Арагон стала наблюдать за девочкой и обнаружила все пропавшие вещи у Летиции в гамаке. Вне себя от ярости, она сграбастала ребенка и отлупила так, что та света белого невзвидела; то был первый и единственный раз, когда Летиция плакала. «Мама, я не виновата!» – рыдала она; мать заперла ее в курятнике и давала только кукурузные лепешки и воду – в наказание за воровство и злые шутки.

Летиция устроилась в курином жилье недурно и вскоре вся покрылась пометом: задиристый петушок теперь гордо кукарекал, усаживаясь ей на голову. Но за три дня, что дочь провела в заточении, вещи сеньоры Арагон по-прежнему притягивались гамаком девочки, и в конце концов мать, испытав нечто вроде откровения, поняла, что дар Летиции – божественное благословение: среди кастрюль и кухонных полотенец, перышек колибри и столовых ножей нашлось обручальное кольцо, соскользнувшее с пальца и упавшее в воду, когда сеньора колотила белье на речных камнях. Со слезами на глазах и благодарственной молитвой святому Антонию мать освободила Летицию из тюрьмы, обнаружив, что между дочерью и петушком возникла прочная, нерушимая привязанность.

С такого скромного происшествия началось вознесение Летиции к славе человека, способного отыскать любую пропажу. Девочка стала приносить в семью денег больше отца, служившего управляющим не такого уж маленького поместья. Она отыскала наградной револьвер Игнасио, потерянный в Парагвае при побеге от полицейского, пропавшую кошку Марии, золотую медаль старика Альфонсо, полученную за службу наемником на Чакской войне,[25]и ключ от церкви, оброненный доном Хесуино, когда тот кувыркался за церковной оградой с весьма смазливой мулаточкой.

Не удивительно, что при такой славе, богатстве и неземной красоте в Летицию влюблялись многие. Когда девочке было четырнадцать, в доме по ночам никто не спал из-за какофонии серенад, распеваемых соперниками под ее окном, а когда исполнилось пятнадцать, забор пришлось обнести колючей проволокой – многие, раздвинув пальмовые листья, надеялись увидеть Летицию в комнате обнаженной.

Если правда, что сеньора Арагон была очарована дочерью, то еще вернее, что сеньор Арагон терял от нее голову. Он был образцовым отцом: маленькой качал Летицию на коленях и рассказывал сказки, играл в жмурки и прятки, переодевал, когда вымажется, купал на кухне в корыте и состязался с женой в приготовлении лакомств для дочурки.

Но Летиция взрослела, расцветая невероятной красотой и ранней женственностью, и отеческая любовь сеньора Арагона незаметно переросла в нечто большее и преступное. Он смотрел на изгибы ее наливающегося соком тела и старался думать о другом; она разговаривала, а он следил за ее губами и думал, каково, интересно, разок их поцеловать. Его взгляд скользил по стройным бедрам и останавливался там, куда устремлялись грезы многих, и на ускользающий миг появлялась мысль: какое несравненное наслаждение – рукой коснуться этих райских кущей. Даже в объятьях верной жены или в умелых руках девушек из борделя несчастный сеньор Арагон не мог изгнать из головы Летицию, и жизнь его превратилась в пытку.

Вечером Аника промыла и перевязала рану, но взяла с Дионисио слово, что утром он сходит в больницу и сделает укол против воспаления. Она знала, он не доверяет врачам до такой степени, что полагает их главной и единственной причиной всех болезней и смертей на свете, а потому обещала утром зайти и проводить его в клинику. Аника просила его поклясться отныне быть в городе осторожнее и изумилась, когда Дионисио сказал, что, по его мнению, убийца покушался на Рамона. Девушка сочувственно покачала головой и погладила его по щеке – мол, лишь такой безоговорочно оторванный от реальности человек поверит в подобную глупость, но Дионисио утверждал, что за Рамоном давно охотятся, что убийца дал ему упасть и только потом выстрелил, и ведь пуля не зря впилась в косяк двери, за которой укрылся Рамон. Аника сама уцепилась за эту соломинку, почти обманулась и поверила, но все равно решила: пусть судачат соседи, пускай отец изойдет криком, но она увезет отсюда Дионисио, как только начнутся каникулы. Она нежно отдалась ему, стараясь не потревожить рану, а придя домой, нашла записку от Рамона, где он просил ее именно о том, что она уже решила сделать.

Дионисио согласился сходить в больницу лишь потому, что теперь, с Аникой, больше полюбил жизнь; у него даже возникла мысль, что следует заботиться о здоровье. Сейчас все, что бы он ни делал, совершалось отчасти ради любимой, даже если не имело к ней никакого отношения.

В больнице ему пришлось ждать около часа, и он позвонил в колледж сказать, что задержится, потому что его подстрелили. Директор вздохнул: «Ладно, все-таки разнообразие от покойников и отрезанных рук в саду», – и Дионисио, вернувшись в больницу, прочитал все плакаты о ядовитых растениях и эффективности презервативов в профилактике венерических заболеваний. Потом сел рядом с Аникой, и она, чувствуя, как он нервничает, взяла его за руку. Наконец сестра вызвала его, и пришлось в трех экземплярах заполнить формуляр, а затем подписать бумагу, где говорилось, что в случае смерти или увечий в результате лечения он не станет предъявлять к больнице претензий, и еще одну о том, что если у него пропадут вещи, это его проблема, а не клиники.

Дионисио прошел в процедурную, где мрачная сестра с волосатыми родинками разбинтовала и осмотрела рану. Хрюкнув, она присыпала ее антибиотиком и снова забинтовала. Потом сообщила:

– Сделаю два укола: антибиотик и противостолбнячный. Один в ляжку, другой в задницу. Сымайте штаны и трусы.

Дионисио возразил, что в противостолбнячном уколе нет необходимости – микробу столбняка не пережить турне по пистолетному стволу, но сестра вперилась в него столь враждебно, что он решил сменить подход:

– А можно сделать укол в руку?

– Нет. По опыту знаю – будете брыкаться, а потом грохнетесь в обморок.

– Не грохнусь. Мне хочется посмотреть, как входит игла.

– Спускайте штаны! – рявкнули волосатые родинки, и Дионисио, совершенно перепуганный и сломленный, сделал, как было велено. Он со стыдом вспомнил, что на нем старые синие трусы, все в дырках, и совершенно отчетливо почувствовал, что сестра наслаждается его унижением.

Первый укол в бедро оказался почти безболезненным, и Дионисио несколько преждевременно пересматривал невысокое мнение о медицинской науке, но тут раздраженная сестра воткнула ему в ягодицу такую длинную и толстую иглу, что удивился бы и зебу. Игла продралась сквозь мышцу, ногу прострелило болью, причем так быстро, что боль, казалось, заполнила тело, еще не успев возникнуть. Дионисио дернулся и вскрикнул, а сестра, втыкая иглу еще глубже, сквозь зубы процедила:

– Не напрягайтесь. Себе только хуже делаете.

Но от боли со столь непомерной манией величия напрягся бы даже бесчувственный к ней факир, и Дионисио напрягся тоже. Когда в него закачали содержимое ветеринарного шприца, в душе пожаром разлилась скорбь; поднявшись, Дионисио ощутил, как его заглатывает гигантская волна дурноты, и плашмя рухнул на койку.