Люди золота - Дмитрий Могилевцев

– Инги, ты – мой валит. Позови – я приду первым.

Инги кивнул ему, улыбнувшись. И улыбнулся снова, услышав, как тот, едва скрывшись за ёлками, на пару с младшим братом загорланил песню. Поход окончен, можно домой – пить свежее пиво и хвастаться перед охающими девицами. А вот куда деваться ему, выгнанному непонятно за чем и непонятно что нашедшему?

С самого дня клятвы на берегу озера, спрятанного среди дикоземья, Инги не мог ни спокойно спать, ни смеяться. Чужие лица и мысли толпились в его памяти, кружили, морочили, туманили рассудок. Ветер моря вернул его душу в явь, но покоя не принес. Куда идти теперь, что делать и чего желать? Всё вокруг казалось безнадёжно старым, гнилым и давно пережившим самое себя, серым тленом, посреди которого застыл он, случайная искра давно угасшего костра. В самом ли деле он – кровь от крови и память от памяти жуткого племени стариков, обрекших себя на жизнь в глухомани, в краю вечной зимы, ради прошлого, бесполезно застывшего среди ледяных гор? Может, прав Хельги и на самом деле его всего лишь очаровал, обхитрил колдун чужой земли, принудив увести войско, а ещё обезопасив себя на будущее? А может, то и другое правда одновременно?

Каждый день думал: надо возвращаться. Или перебить ядовитое племя, мёрзлую выморочь, недобогов, запершихся между болотами и небом, – или насовсем стать одним из них. Может, оттого и пришёл новый бог с юга, заполз в сердца и умы, что старых богов больше нет, а остались от них лишь обрывки памяти, обломки, доживающие век, прячась от людей, ничего не способные дать верящим в них и разуверившиеся сами в себе. Как глупо и нелепо! Каждую ночь Инги видел во снах золотые, огромные лица-маски, равнодушные и нечеловеческие, слышал слова, исходившие от них. Быть может, среди промёрзших гор Похъелы затерялись остатки племени, когда-то благословлённого кровью богов и их силой – но предавшего, струсившего и оттого обречённого на жалкую судьбу? Это объясняло бы всё. Даже нежелание признавать богов – как не желает униженный помнить унижения, а предавший – предательство. Но как же гнусно и страшно нести в своих жилах такую кровь!

Конь сам привёз его на берёзовый холм, к усадьбе старого патьвашки, а потом – к пустому посёлку и кузне, ещё хранящей тепло. Инги вошёл, посмотрел на багровеющие угли, вытянул из вороха дров пару поленцев, бросил, раздул огонь. И сел, глядя на него.

Там назавтра и нашёл его старый Вихти.

– Что-то, парень, лица на тебе нет, – сказал ему, покачав головой. – И на темени зима раньше времени. Отпраздновал бы хоть возвращение, что ли. Чего молчишь? Вон, о тебе уже взахлёб все трезвонят. Сколько живу, такого не упомню, чтоб все наши живые вернулись с такой вылазки. Мало что живые, так без царапины от железа, разве что синяки где или подморозины. Девки с ума сходят, мечтают, чтоб хоть глянул на них.

– Они не понимают. Никто не понимает, – буркнул Инги, не отрывая взгляда от пламени.

– А ты-то сам понимаешь? К тому же зачем им понимать? Они видят дело и судят по делу. Остальное – зряшная хмарь, морок. Ты, парень, дурью маешься. Думаешь, я не понимаю, что у тебя в голове творится? Зря думаешь, если так. Мне твой дед, брат мой, много всего нарассказывал, вернувшись с Похъелы той. Недаром народец там колдунами слывёт. Проклятый он, и место проклятое. Вымирают они. Из кожи вон лезут, чтобы род свой продлить, баб заставляют рожать как кошек, а всё равно вымирают. И брата моего почему пощадили? Потому что сильный был и высокий, похож на лопь чёрную. А обычных лопарей они там за скотину держат, людьми не считают. Я тебе вот что скажу: что бы тебе самому ни казалось, какие б чудеса хитроумные в голове ни плавали, запомни: мир-то из простого состоит, из самых простых вещей. И человек тоже. То, что умеет он делать: на лыжах ходить, ковать или песни складывать, – вот из того и состоит. Остальное – морок, пустяк. А в богов я верю, потому что есть среди жизни простая радость. Радость человеком быть: женщину обнимать, петь с друзьями, зверя подшибить на охоте. Одни дела делаются, чтобы выжить, – на них и звери способны. А другое – то, что для радости делается. Радость делает нас людьми, а что мы делаем ради радости – то и есть людское. Так ты б пошёл хоть на охоту для начала. Развейся, похохочи вдоволь, порадуйся жизни! Вспомни, что я тебе про дыхание Ябме-Акки говорил. А ты его вдоволь нахлебался. В Похъеле самый её дом. Отравило оно тебя. Так и совсем стариком станешь, хоть борода ещё не выросла.

– Мои боги – боги сражений, а не глупого хохота, – сказал тогда Инги брезгливо и не попрощался со стариком.

Но на охоту пошёл. Наевшись вяленой рыбы до колотья в животе, взял лук со стрелами и копьё, привесил к поясу меч и отправился тропить свежий снег.

Весь недолгий день бродил по лесу, на ночь забился в ямину под корнями вывороченного дерева и дрожал до рассвета перед тлеющим костром. А утром подстрелил лань и, проткнув шею ей, ещё трепещущей, принялся жадно всасывать терпкую, жаркую кровь. Оттого тепло стало, весело. Захотелось кричать, барахтаться в снегу, дурачиться как мальчишке. Здорово это было: утренний мороз, и бег, и посвист стрелы, и ясное, беззащитное биение жизни под лезвием.

Вернувшись в кузню, развёл огонь, достал кусок стали и неделю напролёт ковал, питаясь замороженным мясом да сухарями, пока не изготовил меч – ровный, со змейчатым узором по клинку, лёгкий и упругий, с золотой насечкой на желобе и литым серебром на рукояти, с рунами на радость хозяину и погибель врагам. Ладный, сродный руке клинок. Ах как прав старый Вихти! Всё было – наваждение и прельщение, обвёл его чарами чужой колдун, отнял силу и рассудок. Ну и пусть! Развеялись чары – забылись лица его наваждений, слова стёрлись из памяти, ушли в самый глубокий подвал, и пусть лежат там, гниют, не мешают настоящей, теперешней жизни, полной радости от человеческих умений и знаний.

Инги набрал припасов из пустующей усадьбы Вихти – старик опять отправился кого-то врачевать да учить уму-разуму – и пустился за рудой. Той самой, чёрной, богатой рудой, из которой родится лучшая сталь. Лазил целый месяц по лесам и всхолмьям, думал уже: всё, не выйдет, не найдёт, хоть до весны пробродит. Но нашёл-таки, нагрузил полные мешки и вышел назад, красноносый от ветра, весёлый и голодный. И встретил у огня в своей кузне Вихти, сгорбленного и унылого.

– Доброго утра, учитель, – сказал Инги, подсаживаясь к огню. – Что-то лица на вас нет. Развеялись бы, что ли?

– Что ты за человек такой, а? – буркнул старик, не глядя на Инги. – Когда умный, то смурней болота. А когда жизнью доволен, дурак-дураком.

– Хорошая зима нынче выдалась, солнечная. А вы правы ведь были, как обычно: морок лапский меня одолел, и память их диковинная, и россказни.

– Морок? – Старик скривился. – Пора на тебя ушат водицы выплеснуть, чтобы хоть пол-умишка вернулось. На кой ляд ты сбежал, ничего никому не сказав?

– Кому говорить? Кто-то хозяин надо мной?

– Кто-то верил в тебя и считал другом. Тьфу ты, пень-колода. Старый я совсем и помру скоро. Холод мне в самые кости залез. Скоро уже к хозяйке под полу. А кто останется? Ты ведь даже чирей и тот свести не умеешь. Только погибели и научился. А-а! – Старик махнул дрожащей рукой.