Дьюма-Ки - Стивен Кинг

— Папуля, это был пистолет? — Илзе широко раскрытыми глазамисмотрела в зеркало заднего вида. — У этой старухи на коленях лежал пистолет?

Автомобиль сносило с дороги, я понял, что велик шансчиркнуть бортом по оштукатуренной стене, поэтому взялся за руль и чутьподкорректировал курс.

— Думаю, да. Или вроде того. Не отвлекайся, милая. Дорога-тоне очень.

Теперь она вновь смотрела вперёд. Мы ехали, залитые яркимсолнечным светом, который, правда, померк, едва мы миновали забор.

— Что значит вроде того?

— Эта штуковина выглядела… ну, не знаю, какпистолет-арбалет. Или что-то такое. Может, она отстреливает из него змей.

— Слава Богу, она улыбнулась, — добавила Илзе. — И улыбка унеё хорошая, правда?

Я кивнул.

— Это точно.

Гасиенда замыкала ряд домов, построенных на северной,очищенной от джунглей оконечности Дьюма-Ки. За гасиендой дорога отвернула отберега, и листва сомкнулась вокруг неё. Такую перемену я нашёл поначалуинтересной, потом внушающей благоговейный страх, и, наконец, она вызвала у меняприступ клаустрофобии. Зелёные стены поднимались на высоту двенадцати футов,тёмно-красные потёки на круглых листьях выглядели как засохшая кровь.

— Что это за растение, папуля?

— Морской виноград. А вот это, зелёное с жёлтыми цветами —веделия. Растёт везде. А это рододендрон. Деревья в основном, думаю, карибскиесосны, хотя…

Илзе сбросила скорость до черепашьей и указала налево,наклонившись к ветровому стеклу.

— А там какие-то пальмы. И посмотри… впереди…

Дорога по-прежнему уходила в глубь острова, и стволыдеревьев, которые росли по обе её стороны, напоминали переплетение скрученныхсерых верёвок. Корни вспучивали гудрон. Пока мы ещё могли проехать, но черезнесколько лет дорога наверняка станет непроходимой для обычного автомобиля.

— Фикус-душитель.[39]

— Милое название, прямиком от Альфреда Хичкока. Они всегдатак растут?

— Не знаю.

Илзе осторожно переехала испорченную корнями полосу дороги,и мы поползли дальше, на скорости, не превышающей четыре мили в час. Средигустых зарослей морского винограда и рододендронов изредка проглядывалификусы-душители. Дорогу окутывал густой сумрак. Мы ничего не могли разглядетьни впереди, ни по бокам. Небо исчезло, если не считать редкого синего пятнышкаили падающего на дорогу лучика. И мы видели пробивающиеся через трещины вгудроне пучки меч-травы и жесткие, словно вощёные, стебли лиродревесника.

Начала зудеть рука. Правая. Машинально я потянулся, чтобыпочесать её, но, как и обычно, почесал только рёбра, прикосновение к которымвсё ещё вызывало боль. Одновременно зуд появился и в левой половине головы.Почесать голову я мог, что и сделал.

— Папуля?

— Всё хорошо. Чего ты остановилась?

— Потому что… мне не очень-то хорошо.

И тут я заметил, как переменилось её лицо. Стало почти такимже белым, как цинковые белила на носу.

— Илзе? Что такое?

— Желудок. У меня появляются серьёзные вопросы к салату стунцом, который я съела на ленч. — Она кисло улыбнулась. — И ещё я думаю, какимобразом мне удастся вывезти нас отсюда.

Она задала хороший вопрос. Заросли морского винограданадвинулись с боков, а кроны пальм, закрывавшие небо, опустились ниже. Я вдругощутил запах окружающих нас джунглей, липкий аромат, который, казалось, оживалв горле. И почему нет? Его источали живые растения. Они поджимали нас с обеихсторон. И сверху.

— Папа?

Зуд усилился. Он казался мне красным, а вонь в носу и горле— зелёной. Такой зуд возникает, если ты залипаешь в долине, залипаешь в малине.

— Папуля, ты извини, но я чувствую, что меня сейчас вырвет.

Не в долине и не в малине, мы сидели в машине, Илзе открыладверцу машины, высунулась наружу, держась за руль одной рукой, а потом яуслышал, как её вывернуло.

Красная пелена перед правым глазом спала, и я подумал: «Ямогу это сделать. Я могу это сделать. Я просто должен взять себя в руки».

Я открыл свою дверцу — для этого пришлось дотянуться доручки левой рукой — и выбрался на дорогу. Выбираясь, я крепко держался за верхдверцы, чтобы не рухнуть в полный рост, лицом вниз, на заросли морскоговинограда и переплетённые ветви баньяна с наполовину вылезшими из земликорнями. Я ощущал зуд во всём теле. Листья и ветки находились так близко отборта автомобиля, что цепляли меня, пока я продвигался к переднему бамперу.Половина того, что я видел перед собой

(КРАСНОЕ)

казалась кроваво-алой, я почувствовал (мог бы в этомпоклясться), как запястье правой руки задело о шершавый ствол сосны, подумал:«Я могу это сделать, я ДОЛЖЕН это сделать», — услышав, как Илзе выворачиваетвновь. Я понимал, что на узкой дороге гораздо жарче, чем должно быть, даже сзелёной крышей над головой. Мне хватило здравомыслия, чтобы задаться вопросом,а о чём мы, собственно думали, отправляясь в поездку по этой дороге. Но,разумеется, тогда эта авантюра воспринималась весёлой проказой.

Илзе по-прежнему высовывалась из кабины, держась за рульправой рукой. Её лоб покрывали крупные капли пота. Вскинув голову, онапосмотрела на меня.

— Ох, что-то мне нехорошо…

— Подвинься, Илзе.

— Папуля, что ты собираешься делать?

Как будто она не понимала. И тут же оба слова, «везти» и«назад», разом ускользнули от меня. В тот момент я мог бы произнести только«нас», самое бесполезное слово в английском языке, когда оно остаётся одно. Ячувствовал, как злость кипятком клокочет в горле. Или кровь. Да, скорее кровь,потому что злость была, само собой, красной.

— Вытаскивать нас отсюда. Подвинься. — И подумал при этом:«Не злись на неё. Не начинай кричать, ни при каких обстоятельствах. РадиХриста, пожалуйста, не начинай».

— Папуля… ты… не можешь…

— Смогу. Подвинься.

Привычка слушаться умирает тяжело… особенно тяжело — удочерей в отношении отцов. И, разумеется, она ужасно себя чувствовала. Илзеперебралась на пассажирское сиденье, а я сел на водительское, залез в кабинуспиной вперёд и воспользовался рукой, чтобы поднять покалеченную правую ногу.Вся правая сторона зудела, будто через неё пропускали слабый электрический ток.