Наследница бриллиантов - Звева Казати Модиньяни

— И ты поверила? Поверила этой скотине? Вспомни, как Соня жаловалась нам на него, как боялась его щипков, а ты… ты только смеялась! — не сдержался обычно кроткий Тонино.

— А я тебе говорю, что девочка горячая, когда я их застукала, она лежала тихо, даже не пикнула.

— Разве ты не понимаешь, что она испугалась? Я как увидел ее лицо, сразу вспомнил учителя Маццони. Двадцать пятого апреля, во время восстания, когда партизаны выволокли его из дому, он тоже не сопротивлялся и был похож на затравленного зверька.

На этот раз Соня не все уловила из сказанного родителями, некоторые слова она не разобрала, но, по крайней мере, в одном не могла не согласиться с матерью: она горячая, очень горячая. Горячая настолько, что голова у нее пылает и раскалывается.

— Держи язык за зубами, — потребовала мать. — Грязное белье на людях не стирают.

— А угольщик? — спросил отец. — Ему что же, с рук это сойдет?

— Не волнуйся, он за все заплатит, — пообещала мать, — об этом уж я позабочусь.

Соня почувствовала, что ее тело, став чужим и тяжелым, начинает проваливаться, соскальзывает в какую-то густую, липкую жижу, и одновременно перед глазами возникает сияющий солнечный свет, а в этом свете — Лоредана. Она садится на каменную ступеньку, аккуратно расправляя яркое отутюженное платье, и по ее плечам струятся белокурые расчесанные локоны. Девочка наклоняется к своей кукле, а рядом стоит ее мать и ласково протягивает ей конфету. Потом солнечный свет вдруг сжимается до размера дверного проема, и Соня рвется к нему из черной глубины угольной лавки, но Марио грубо хватает ее за горло и начинает душить. Соня задыхается, хочет крикнуть, но не может выдавить из себя ни звука.

У Сони была высокая температура, она бредила. Пришел врач и прописал хинин и питье с лимоном. Двое суток она блуждала по темным лабиринтам своих кошмаров, а на третий день к ней вернулось сознание. Разбудил ее удар грома. Она открыла глаза и увидела, как ветер треплет на распахнутом окне занавеску. В темно-синем небе вспыхивали молнии, и следом раздавались оглушительные громовые раскаты. Соня с наслаждением вдохнула свежий воздух, пахнущий мокрым камнем и мокрой землей. Зазвенел, подходя к остановке, последний вечерний трамвай, и было слышно, как он рассекает потоки воды. Соня приподнялась и увидела в открытую дверь отца, сидящего на постели с книгой в руке. Он словно почувствовал Сонин взгляд и поднял глаза от книги. Мать перед зеркалом мазала лицо кремом. Длинная ночная рубашка голубого цвета с крылышками вместо рукавов придавала ей мирный, даже женственный вид. Соне только, как всегда, неприятно было смотреть на ее торчащий живот.

— Малышка проснулась, — сказал отец и, встав с кровати, направился в комнату дочери.

Мать пошла следом и положила Соне на лоб непривычно ласковую руку.

— Как ты себя чувствуешь, Соня? — озабоченно спросил отец.

На отце были только пижамные штаны, и он показался Соне щуплым и слабым: худые плечи опущены, щеки ввалились, нос заострился и еще больше вытянулся.

Соня посмотрела на отца немым взглядом, и он взволнованно повернулся к жене.

— Она не может говорить!

— Просто ей нечего сказать, — как всегда уверенная в своей правоте, бросила мать.

— Нет, тут что-то не то, — покачал головой отец.

Соня чувствовала себя совершенно пустой — ни слов, ни мыслей. Вдруг из этой пустоты возник утренний свет и осветил белокурую девочку, склоненную к кукле. Потом свет погас, и наступила тьма, в которой таился ужас.

— Может, ты пить хочешь? — спросил с беспокойством отец и, присев на краешек постели, погладил дочь по щеке.

Соня смотрела на него расширенными глазами и молчала.

— Соня! — Теперь уже и мать забеспокоилась. — Скажи хоть слово!

В непререкаемом обычно тоне синьоры Бамбины девочка впервые в жизни уловила нотки страха. Она собрала все свои силы, широко открыла рот, но… у нее ничего не получилось. Родители поняли, что их дочь онемела, и похолодели от страха…

— Девочка в шоке, — сказал врач.

— Что-что? — переспросила синьора Бамбина.

— Ваша дочь перенесла сильный удар, — пояснил врач.

— Никто ее не бил, — поджав губы, заявила синьора Бамбина.

— Я хочу сказать, — раздраженно начал объяснять врач, — что она испытала какое-то потрясение, может быть, даже насилие, и это на нее так сильно подействовало, что она потеряла дар речи.

Соня внимательно слушала разговор. Доктора Ости она знала всегда и всегда немножко побаивалась, потому что он засовывал ей глубоко в рот чайную ложку, и это было очень неприятно. Сейчас он тоже проделал эту процедуру, да еще и карманным фонариком посветил, чтобы было виднее.

— Скажи: а-а-а-а-а! — несколько раз повторил доктор.

Соня натужилась так, что стала вся красная, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Потом доктор Ости долго ее слушал, стучал по спине пальцами, сложенными молоточком, и, наконец, отойдя от кушетки, на которой она лежала, сел за белый металлический стол.

— Ваша дочь пережила что-то ужасное, — заключил наконец он.

Синьора Бамбина натянула на Соню платье и тоже подошла к столу. Доктор указал ей жестом на стул против себя. У него была красивая серебряная шевелюра, живые проницательные глаза, и хотя он почти никогда не улыбался, чувствовалось, что он человек добрый. В городке его уважали и верили ему безоговорочно.

— Вам лучше знать, — вздохнула синьора Бамбина.

— Значит, сами вы и понятия об этом не имеете? — с иронией в голосе спросил врач и уставился на синьору Бамбину, машинально поглаживая черную с проседью бороду. Под глазами у него были большие набрякшие мешки, а острый взгляд светлых глаз пронизывал насквозь.

— Ничего я не знаю.

Когда-то доктор Ости одним своим взглядом остановил целый отряд возбужденных смельчаков, ворвавшихся к нему в этот самый кабинет, чтобы призвать к ответу за сочувствие к дуче. Доктор Ости никогда не скрывал, что считает Муссолини порядочным человеком, ставшим жертвой предательства своих трусливых соратников. Они-то, по его мнению, и привели Италию к катастрофе. Было это 25 апреля 1945 года, в день, когда в Северной Италии поднялось национальное восстание. Расхрабрившиеся молодцы, которые просидели всю войну тише воды, ниже травы, а теперь вдруг загорелись священным огнем антифашизма, смущенно потупились под взглядом человека, приходившего в их дома по первому зову, лечившего их жен и детей.

Но смутить синьору Бамбину оказалось куда труднее. Она свято была предана своему долгу, долгу жены и матери, и готова была отстаивать честное имя семьи Бренна до последнего.

— А я убежден, что вы знаете, но не хотите говорить, — продолжая глядеть в упор на синьору Бамбину, сказал доктор Ости. — Я убедился в этом, еще когда был у вас дома: девочка металась в бреду, хотя никаких признаков болезни у нее не было.