Наследница бриллиантов - Звева Казати Модиньяни

— Уши вянут тебя слушать. Какой-то угольщик… Как, ты говоришь, его зовут, Марио?

Соня никогда про такого не слышала, но в глубинах ее памяти вдруг разверзлась черная пасть, в которой таилось что-то страшное.

— Угольщик Марио? — снова спросила она и растерянно посмотрела на Лоредану.

— Нет, вы только на нее посмотрите! — воскликнула Лоредана и театральным жестом развела руками, точно призывая невидимых свидетелей. — Прикидывается, будто сегодня с неба свалилась! — Лоредана говорила с интонациями взрослой женщины. — Может, ты никогда не замечала, что рядом с вашей остерией продавали уголь?

— Рядом с нашей остерией продавали овощи и фрукты, да и сейчас продают, — рассеянно глядя вдаль, сказала Соня.

Боби уже расправился с булочкой и довольно поглядывал на свою хозяйку. Соня же вдруг спохватилась, что слишком долго терпит всю эту дурацкую болтовню, и с такой силой толкнула Лоредану, что та упала на землю и тут же завизжала, как поросенок.

— Все, для тебя перемена закончилась. — Синьорина Кирико схватила Соню за руку и подтолкнула к дверям. — Иди в класс, после уроков поговорим.

Соня с учительницей вошли в остерию в самый разгар обеда. Все столики были заняты, супруги Бренна сбивались с ног, обслуживая посетителей. Синьорина Кирико сразу оценила обстановку и поняла, что поговорить не удастся. Но ей хотелось разобраться в душевной драме девочки, у которой, как ей казалось, была тонкая, ранимая психика, поэтому она приняла довольно необычное решение.

— Синьорина Бамбина, вы не отпустите Соню ко мне в Милан до завтра? — спросила она.

— Пожалуйста, — согласилась та, — только придется вам и собаку с собой брать, они ведь неразлучны, как сиамские близнецы.

Так впервые в жизни Соня вошла в зеленый трамвай, который четыре раза в день останавливался напротив их остерии по пути в Милан.

Из окошка Соне удалось увидеть немного, но она успела заметить, что в Милане встречаются поврежденные бомбардировщиками дома и есть даже совсем разрушенные. Их обгоняли груженные скарбом грузовики и легковые машины, только странные: у одних наверху были укреплены баллоны, у других сзади вделана какая-то печка. Синьора Кирико объяснила ей, что машины ездят не на бензине, а на метане, а те, что с печкой, — на древесном угле.

Когда они подошли к дому синьорины Кирико, Соня сразу подумала, что в Милане он, наверное, самый красивый. Внушительный, из серого камня, огороженный массивной чугунной оградой, дом на улице Сеттембрини произвел на нее огромное впечатление. В вестибюле сверкали мраморные полы, поднималась наверх широкая лестница, но синьорина Кирико не стала подниматься по ней, а открыла металлическую ажурную дверь, и они вошли в кабину, отделанную полированным деревом. Учительница нажала на кнопку, и кабина сама плавно поплыла вверх.

— Вот мы и приехали, — сказала синьорина Кирико, открывая дверь квартиры. Такой квартиры Соня не видела никогда. В гостиной стояли диван и красивые кресла, висели картины, и было много-много книг. Они выстроились ровными рядами в специальных шкафах, которые так и называются — книжные. Соне показалось, что она, как Алиса, попала в Страну чудес. Боби тоже был доволен.

Когда вечером Соня лежала под одеялом на мягком диване — учительница постелила ей в гостиной, — она была на седьмом небе от счастья. «Слово „учительница“, — подумала она — не хуже, чем „Боби“, оно тоже очень хорошее. Вот бы завтра записать его в тетрадь!» — И с этой мыслью она уснула.

Сидя в трамвае со стопкой учебников на коленях, Соня повторяла про себя знаменитое стихотворение тосканского поэта четырнадцатого века Чекко Анджольери. Начиналось оно так: «Будь я огонь — весь мир бы сжег собою…» Соне нравилась гордая мятежность, сквозившая в каждой строке, смелость бунтаря, готового противостоять не только людям, но и природе, миру. Анджольери был ее кумиром, она читала и перечитывала любимые стихи, заучивала их наизусть. Учитель литературы, конечно, правильно говорил, что граничащая с цинизмом смелость Анджольери была реакцией на господствовавшую в Средневековье схоластическую традицию, но и сегодня, в пятидесятые годы двадцатого века, он не потерял своей актуальности. Соне он был ближе многих современных поэтов; как хорошо она понимала его, когда он говорил, что хотел бы стать римским папой или императором, чтобы вершить суд! Но еще лучше она понимала его желание стать смертью: «Будь смертью я — я б встретился с отцом…» «И с матерью», — добавляла она от себя, беззвучно шевеля губами. «Будь жизнью я — от них бы я бежал…» — цитировала она любимые строки, но, испугавшись их крамольного смысла, отогнала от себя непозволительные мысли. В памяти всплыл тот далекий день, когда синьорина Кирико пригласила Соню к себе в Милан, в квартиру на улице Сеттембрини. Прошло уже десять лет, но ее сердце каждый раз сжималось от грусти, когда она вспоминала любимую учительницу, умершую в сентябре 1948 года от инфаркта. Узнав о случившемся, ученики тогда поставили на опустевшую кафедру большой букет цветов. Соне казалось, что она осиротела, но, к счастью, у нее был Боби, он помог ей пережить горе. Песик и сейчас жив, правда, сильно постарел. Он по-прежнему терпеливо ждет ее возвращения с занятий, но уже не у школьного забора, а на трамвайной остановке: его хозяйка теперь учится в Милане, а ездить с ней на трамвае ему не положено.

Каждое утро Соня входит в вагон с книгами под мышкой, и привыкшие к ней пассажиры провожают ее теплыми взглядами. Эта тоненькая, еще не развившаяся девушка всегда аккуратно и со вкусом одета, всегда приветлива и мила. Всю дорогу она сидит, уткнувшись в книгу, время от времени беззвучно шевеля губами. Соня — единственная из всего городка — продолжает обучение в Милане: уже второй год она занимается в Школе урсулинок, по окончании которой должна получить диплом учительницы младших классов. Соня выбрала эту профессию в память о синьорине Кирико, хотя, честно говоря, ей не нравятся методы преподавания в этой школе. Кто бы мог подумать, глядя на эту спокойную серьезную шестнадцатилетнюю девушку, что она глубоко несчастна! Ее тонкая, гордая и ранимая душа глубоко страдает от конфликта с родителями, особенно с матерью, которая с годами становится все более деспотичной и бессердечной.

— Я говорю тебе, она очень горячая, — продолжала повторять синьора Бамбина своему мужу, — понаблюдай, как на нее глядят парни — прямо съесть готовы.

Грустный, покорный Тонино молчал. Он привык молчать, в то время как его жена, не слыша от него возражений, привыкла, что всегда права: любое свое соображение она изрекала таким тоном, будто это евангельская истина. В конце концов, и Тонино с годами стал прислушиваться к ее словам, считая, что, как женщина, она лучше должна понимать дочь, чем он. К тому же в глубине души он опасался: не пошла ли Соня в бабку, его мать?

Как-то он даже достал старую пожелтевшую фотографию, бережно хранимую в одном из отделений бумажника, и принялся вглядываться в знакомые с детства черты: на него смотрела молодая женщина с огромными глазами, крупным, но красивым носом, широкими скулами, мягкими, четко очерченными губами и густыми пушистыми волосами, собранными в пучок. Тонино был поражен: его мать и дочь походили друг на друга как две капли воды! А раз так, Соня могла унаследовать от родной бабушки и ее неуемный темперамент. Мать всю жизнь наставляла отцу рога, и Тонино, обожавший мать, жестоко страдал, замечая, как на нее смотрят мужчины, как шушукаются, глядя ей вслед. Неужели и Соня станет такой же сердцеедкой?